Влюбленные женщины - [180]

Их любимым прибежищем было примитивное искусство, а предметом поклонения — сокровенные тайны восприятия. Искусство и Жизнь отождествлялись ими с Реальностью и Нереальностью.

— Конечно, — говорила Гудрун, — сама жизнь не так уж и важна, искусство — вот что главное. Как человек проживает жизнь, имеет peu de rapport[172], не играет большой роли.

— Да, так оно и есть, — поддерживал ее скульптор. — Только творчество одухотворяет жизнь. Сама человеческая жизнь — пустяк, зря обыватели волнуются по ее поводу.

Удивительно, но это общение окрыляло Гудрун, вызывало душевный подъем и ощущение свободы. Она чувствовала, что нашла себя. Отношения с Джеральдом были, конечно, bagatelle[173]. Любовь — явление преходящее в ее жизни, поскольку она художница. Гудрун вспомнила Клеопатру — та, несомненно, была человеком искусства: она брала от мужчин самое главное, щелкала их как орешки и выбрасывала скорлупу, вспомнила и Марию Стюарт, и великую Рашель[174], встречавшуюся с любовниками после спектаклей, — всех известных великих любовниц. В конце концов, что такое любовник, как не топливо для вспышки утонченного познания, женского искусства — чистого, совершенного знания в сфере чувственного восприятия.

Однажды вечером Джеральд заспорил с Лерке об Италии и Триполи[175]. Англичанин был в необычно возбужденном состоянии, немец тоже был взволнован. Этот словесный спор был на самом деле конфликтом личностей. На протяжении всего спора Гудрун видела в Джеральде высокомерного англичанина, с презрением относившегося к иностранцу. Джеральд нервничал, глаза его пылали, лицо раскраснелось, а манера вести спор была грубой, яростной и презрительной, отчего у Гудрун вскипела кровь, Лерке же почувствовал себя оскорбленным. Ведь Джеральд громил противника кувалдой, не сомневаясь в том, что маленький немец не может сказать ничего достойного внимания.

В конце концов Лерке повернулся к Гудрун, беспомощно поднял руки и пожал плечами — в этом ироническом жесте было что-то по-детски милое.

— Sehen Sie, gnädige Frau[176]… — начал он.

— Bitte, sagen Sie nicht immer «gnädige Frau»[177], — воскликнула Гудрун — глаза женщины горели, щеки пылали. Выглядела она словно ожившая Медуза Горгона[178]. Ее голос прозвучал так громко и крикливо, что находившиеся в комнате постояльцы испуганно вздрогнули.

— Прошу, не называйте меня миссис Крич! — выкрикнула Гудрун.

То, что к ней постоянно так обращались, было для Гудрун источником невыносимого унижения и напряжения — особенно ужасно такое обращение звучало из уст Лерке.

Мужчины смотрели на нее в немом изумлении. Джеральд стал бледным как смерть.

— Как мне вас тогда называть? — спросил с насмешливой вкрадчивостью Лерке.

— Sagen Sie nur nicht das[179], — пробормотала Гудрун, щеки ее стали пунцовыми. — Только не так.

Во взгляде Лерке блеснуло понимание — ему открылась правда. Она не была миссис Крич! Это многое объясняло.

— Soll ich Fräulein sagen?[180] — спросил он злорадно.

— Я не замужем, — был высокомерный ответ.

Сердце ее трепетало, билось испуганной птичкой.

Она понимала, какую боль причинила Джеральду, — знать это было невыносимо.

Джеральд сидел неподвижно, с прямой спиной, лицо его было бледным и неподвижным, как у статуи.

Казалось, ни она, ни Лерке, никто другой для него не существуют. Он словно застыл в невозмутимом спокойствии. Лерке, напротив, весь сжался и поглядывал исподлобья на происходящее.

Гудрун мучительно соображала, что бы сказать, — надо было срочно разрядить обстановку. Она изобразила на лице некое подобие улыбки и со значением, чуть ли не с ухмылкой посмотрела на Джеральда.

— Правда — всегда лучше, — объявила она, скорчив гримасу.

Теперь Гудрун снова оказалась в его власти — ведь она нанесла ему удар, она оскорбила его и не знала, как он это воспринял. Она следила за ним — он стал ей вновь интересен. На Лерке она больше не обращала внимания.

Наконец Джеральд встал и вальяжной походкой направился к профессору. Они тут же завели разговор о Гёте.

Гудрун задело явное, ненаигранное безразличие, сквозившее в поведении Джеральда. Ни гнева, ни отвращения — в этот вечер он был особенно бесхитростным, чистым — и потрясающе красивым. Иногда у него появлялся особенно ясный и отрешенный взгляд — он всегда восхищал ее.

Она провела в волнении весь вечер. Гудрун казалось, что Джеральд должен ее избегать или еще как-то выразить негативные чувства. Но он говорил с ней спокойно и ровно, как и со всеми остальными. В его душе царили покой и задумчивость.

Гудрун пришла в его комнату, сгорая от любви. Джеральд был прекрасный и недоступный. Он целовал ее, они занимались любовью. Ей было хорошо с ним. Но он оставался прежним — далеким, светлым, отрешенным. Гудрун хотелось говорить с ним, но мешало все то же — его прекрасное и невинное состояние полной оторванности от действительности. Она чувствовала себя измученной и порочной.

Однако утром Джеральд взглянул на нее с отвращением — в его глазах она увидела ужас и даже ненависть. Гудрун вернулась на прежние позиции. И все же он ничего не предпринимал против нее.

Лерке теперь всегда ее ждал. Маленький скульптор, привыкший к одиночеству, почувствовал, что наконец появилась женщина, которая может что-то ему дать. Он пребывал в постоянном беспокойстве, стремился говорить с ней, ухитрялся всякий раз оказываться рядом. В ее присутствии он становился проницательным и остроумным, его тянуло к ней словно магнитом.