Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - [21]
Очень скоро павильоны начали сливаться у него в одно размытое пятно. Вспомнить хотя бы примерно, что и где он видел, стало невозможно. Огромные, яркие, психоделическо-наркотические полотна определенно были в Швейцарии. Видеодуш, облицованный с трех сторон вместо кафеля мониторами, откуда непрерывным потоком лились образы — теннис, новости, порнуха, «Формула-1», гепарды, лесные пожары, пустыни, бокс, футбол, — был русским. А вот красный пластмассовый замок — входишь внутрь и оказываешься в совершенно красном мире, — чей он был? Ясно лишь, что не того же автора, который додумался до совершенно синей комнаты. Ничего, кроме синего. Ни углов, ни пятен, ни теней — сплошное синее ничто. Абсолютно абстрактная среда, пространство света, хотя никакого источника света там не было, кроме синевы со всех сторон. Джеффу повезло — он оказался внутри в тот момент, когда инсталляция была пуста. Единственным органическим объектом в ней был он сам, но и этого оказалось достаточно — его оказалось достаточно, — чтобы если не разрушить совершенство переживания, то, по крайней мере, жестко определить его, втиснуть в рамки некоего понимания. Сам факт того, что он был там, внутри синевы, означал, что это отнюдь не бестелесный опыт, к которому инсталляция подошла дразняще близко. Джефф даже уселся на пол, чтобы поменьше осознавать тело, которое приходилось везде таскать с собой, и раствориться в этой не имеющей ни источника, ни направлений синеве. Это было дивное место, и из того, что он успел увидеть, оно, пожалуй, было больше всех похоже на искусство, на то, что люди — во всяком случае, сам Атман — от него хотят. Это было место, откуда можно улететь, где можно себя потерять, — произведение с эффектом полного погружения. В идеале самой совершенной арт-инсталляцией был бы ночной клуб, полный народу, с грохочущей музыкой, огнями, дым-машиной и, возможно, наркотиками. Назови ее «Ночной клуб», сделай ее круглосуточной — и это будет сенсация биеннале.
Курсируя от павильона к павильону, Джефф все время натыкался на знакомых: с кем-то он виделся вчера, а с кем-то сталкивался в Венеции впервые. Большинство страдало похмельем. Когда у Хейга все закрылось, особо стойкие переместились в «Бауэр» — туда набилось столько народу, что удивительно, как терраса не рухнула в Большой канал. У всех уже были на экспозиции свои фавориты, свои «обязательно сходи» и «не трать время» — и, разумеется, большой ассортимент бесплатных сумок. Однако еще никто не видел финскую лодку под дождем в стеклянном море — как если бы это был глюк. Чем больше Джефф о ней рассказывал, тем больше она для него значила. Скотт Томсон был десять раз прав, говоря, что местное искусство отстало от «Горящего человека» на сотни тысяч миль.
По рукам шли бутылки с водой и веера. Одни страдали от жары больше, другие меньше, но все соглашались, что пекло было невообразимое. Люди прятались в горячей тени деревьев, обмахивались, пили воду, мяли в руках бесплатные сумки с каталогами и делились планами на вечер, чувствуя неимоверное облегчение, когда оказывалось, что все идут в одно и то же место. Они прощались и снова сталкивались полчаса спустя у входа в испанский павильон, пылая энтузиазмом после Сербии или настоявшись в очереди в Израиль из-за мер безопасности, уместных разве что в аэропорту. Джефф уже встретил всех, кого знал, и опознал всех, с кем не был знаком, — Ника Сероту[61], разговаривавшего с Сэмом Тэйлор-Вудом[62]; Питера Блейка[63], разговаривавшего с самим собой (ничего особенного: половина народа тут была намертво приклеена к мобильным), и девушку, которая вполне могла быть актрисой Наташей Макелоун[64], но, впрочем, могла ей и не быть, — и лишь ту, кого он хотел видеть больше всего, он так и не узрел. Лоры нигде не было.
Добравшись до таксофона, он снова набрал номер Джулии Берман.
На этот раз ему ответили.
— Бонджорно. Добрый день. Это Джулия Берман?
— Слушаю вас.
— О, прекрасно. Меня зовут Джеффри Атман. Я из журнала «Культур».
В этот момент ей следовало бы сказать что-нибудь вроде «да, я помню, как поживаете?». Сгодился бы даже какой-нибудь ободряющий звук, вроде «у-гу». Однако в трубке не было ничего, кроме дыхания, легкого, едва слышного… и действующего на нервы.
— Извините, что сваливаюсь вот так, как гром среди ясного неба… то есть я надеюсь, не совсем как гром… Кажется, мой издатель, Макс Грейсон, должен был с вами связаться.
Дыхание.
— По поводу возможного интервью… короткого интервью о вас, ну, о вашей жизни и об альбоме вашей дочери. Что-то вроде того.
— Как вы сказали вас зовут?
— Джеффри Атман.
— Из журнала…
