Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - [17]

Один из них сейчас бесцельно брел по набережной, зорко выглядывая кафешку, где дают именно такой завтрак, какого ему хотелось, и куда потом он мог бы возвращаться каждый день. Там должны были подносить свежевыжатый апельсиновый сок, хороший кофе (впрочем, с этим в Италии проблем обычно не было) и более-менее приличные круассаны или корнетти (что почти невероятно), которые можно было бы употребить, сидя в тени и с видом на какую-нибудь пьяццу (но не такую большую, чтобы вид счета за чашечку кофе оставил вас в состоянии непередаваемого экзистенциального шока, с застрявшим в горле вопросом «Сколько-сколько?»).

Такое место обнаружилось на удивление быстро, на маленькой площади, в конце обсаженной деревьями улочки, откуда открывался вид на канал Джудекки. Кофе оказался великолепным, а корнетто после выуживания из него меда, который Джефф терпеть не мог, удалось превратить во вполне сносный круассан. Кто-то оставил на столике номер «Републики», который Джефф честно пробежал глазами. Главной новостью, что предсказуемо, была «'ара». Che caldissimo! Всего половина десятого, а уже жарко, как в полдень.

Заказывать кофе вместе с апельсиновым соком было ошибкой. По дороге в отель за всем, что могло понадобиться ему в течение дня, Джеффу пришлось сделать спринтерский рывок — последнюю сотню ярдов он бежал почти вприпрыжку и, взлетев по лестнице, от души попользовался туалетом в своем номере. Испытанное им облегчение было мощным, но, увы, мимолетным. Телефон начал трезвонить, когда Джефф еще сидел на унитазе.

— Пронто!

— Что еще, к чертовой матери, за «пронто»?

— Ах, это ты, Макс. Я пытался сойти за местного.

— Я тебе уже целую вечность звоню.

— Я выходил позавтракать. Который час? Не думал, что ты заявишься в офис в такую рань.

— Я говорю с мобильного. Почему бы и тебе его не завести? Ты — единственный человек на свете, у которого нет мобильного. И ты еще считаешь себя журналистом!

— Не знаю. Перспектива выбора подходящего аппарата сводит меня с ума, а словосочетание «журнал звонков» вызывает депрессию.

— Я тебе скажу, что у меня вызывает депрессию. Это твое интервью. Ты уже поговорил с ней?

— Я только вчера прилетел, если ты запамятовал.

— Так ты с ней еще не говорил?

— Я оставил ей сообщение, — соврал Джефф.

— И как, по-твоему, она должна ответить на это сообщение, если у тебя нет телефона?

— У меня есть телефон. Если мне, конечно, не мерещится, я сейчас по нему говорю. Давай проверим. Тут есть такая штука, в которую нужно говорить…

— Очень смешно.

— Да-да. И я даже слышу голос у себя в ухе, голос какого-то человека из другой страны, с которым я бы по доброй воле разговаривать не стал. Слушай, это определенно телефон.

— Нам позарез нужно это интервью. Я доступно выражаюсь?

— Вас понял.

— И снимок!

— Есть, сэр.

— Ты кретин, Атман, — сказал Макс и повесил трубку.

Как все-таки чудесно иметь дело с человеком, с которым вас уже почти полтора десятилетия связывают рабочие отношения. Какое это счастье — обходиться без пустых любезностей и никому не нужной болтовни. В качестве запоздалой, но символичной акции гражданского протеста Джефф спустил за собой воду.

Идти в Джардини было слишком рано, зато-самое время заглянуть в Академию и полюбоваться «Бурей», пока музей не заполонили толпы туристов. Как и все остальное в Венеции, музей был на ремонте, но при этом открыт для посетителей, и перед входом даже не змеилась очередь. Объявление на кассе гласило: «Извините, у нас нет кондиционированного воздуха». Во втором, поменьше и на итальянском, говорилось что-то о «La Tempesta»[45] Джорджоне. Черт! С музеями всегда так: если у тебя в городе всего один свободный день, музей непременно будет закрыт, а если и открыт, то та единственная вещь, ради которой ты пришел, окажется на выставке или на реставрации. Но нет, подозрительное объявление всего лишь объясняло, что из-за ремонта здания «Бурю» перевели в зал номер тринадцать, куда Джефф и устремился.

Там оказалось пусто. Зал и картина были в его полном распоряжении.

В правой части полотна молодая мать кормит грудью младенца, устремив взгляд прочь из картины — в глаза тому, кто рассматривает этот шедевр. Скорее всего, она только что искупалась в реке, которая отделяет ее от элегантно одетого молодого человека, расположившегося в левом нижнем углу. Он глазеет на даму, опираясь на посох. Он глядит на нее, она — на нас, мы — на них. Что бы между ними ни происходило, мы в этом замешаны. За спинами персонажей, на заднем плане — хотя на самом деле это никакой не задний план, — мост пересекает аквамариновую реку. За мостом над городом сгущаются тучи. Белая птица — вероятно, аист — восседает на крыше одного из зданий. В небе кипит чернильная синь. Трещина белой молнии вспарывает тело грозы.

«Остановленное Джорджоне мгновение, — пишет Маккарти, — носит идиллический характер, однако в этой идиллии скрыто дурное предчувствие. Вот-вот случится что-то ужасное». Тут ее понесло куда-то не туда. Глядя на «Бурю», невозможно сказать не только что это за «что-то» — не говоря уже о том, ужасное оно или нет, — но и в каком времени оно пребывает: случилось ли это в прошлом, случится ли в будущем или вообще не случится. Здесь нет ни «до», ни «после», или, по крайней мере, их невозможно друг от друга отличить, так тесно они сплелись. Но в остальном нельзя не признать, как точно ей удалось облечь картину в слова. Это и впрямь неподвижность, чреватая бурей.