Властелин Урании - [96]

Но на сей раз не музыка и не шум были тому причиной. Он велел позвать Йоханнеса Кеплера, который, подбежав, чуть было не схватил его за руку: ему показалось, что Тихо Браге сейчас упадет, сраженный апоплексическим ударом. Затем он что-то приказал Лонгомонтанусу, тот стал искать кого-то глазами, и я из дальнего конца залы услышал:

— Где Йеппе?

— Я здесь, Сеньор, — волей-неволей откликнулся я. Когда я предстал перед ним, его взор метал молнии, как будто я совершил глупость, за которую ему хотелось немедленно призвать меня к ответу. Он сказал:

— Джордано Бруно за свои ереси был сожжен в Риме на костре. Вот известие, которого ты не предвидел!

Тенгнагель, в чьих глазах ожидаемое турецкое вторжение в Вену казалось гораздо более важным событием, не знал ни подробностей этого дела, ни причин приговора — всего того, что чрезвычайно занимало моего господина. Он знал лишь, что итальянец не захотел отречься.

Казнь Джордано Бруно потрясла Тихо Браге настолько, что у него помутился разум. Он ничего не ел. Так нахлебался пива, что полез на верхний этаж — Лонгомонтанусу и Мюллеру пришлось удерживать его: ночь обещала быть ясной, и ему приспичило наблюдать звезды с деревянной галереи, подвешенной на фасаде. Однако он так плохо держался на ногах, что приходилось опасаться, как бы все это не кончилось падением с немалой высоты. Поэтому ему не дали открыть окно, и это привело его в бешенство.

Тюге и Йоргена вызвали из пиршественной залы, ибо бороться с их отцом, остановить его силой не решился бы никто из учеников и гостей, так велик был внушаемый им страх. Лестница дрожала от криков, музыкантам приказали сыграть французский гавот, меж тем как наверху, похоже, отплясывали жигу. Кончилось тем, что Хальдор схватил своего господина за шиворот, а тот в это время, заметив свою дочь Магдалену, кричал ей: «Отправляйтесь к своим микстурам, мы здесь беседуем о миропорядке!»

Потом он утих и заснул.

Я в свой черед тоже улегся спать, мне приснился снежный остров, окруженный водой, но тут хозяин пробудился, вполне протрезвев, и заговорил о Бруно, все только о нем и ни о чем больше.

Он стал расспрашивать Кеплера. Математик смиренно отвечал, что барон Гофман упоминал об этом итальянце, четыре года назад приезжавшем в Прагу, чтобы сеять раздор в университете. Слухи о нем дошли до Вены. Столь ужасный конец этого человека, без сомнения, объясняется его дерзкими и богохульными речами о святых и апостолах, которых он называл негодяями.

Тихо Браге встал с кресла, снял свой нос, дабы усугубить воздействие своих слов тем ужасом и отвращением, которые внушало Кеплеру его лицо:

— Итальянец, — заявил он, — узрел в бесконечности звездных миров безмерность Бога. Он заплатил за свои безумные суждения о природе — это за них его, как Христа, потащили на судилище.

Кеплер молчал, не решаясь оспаривать это святотатственное замечание. Со двора доносились конский топот и позвякиванье сбруи. И сверчки распелись на склоне дня.

Сеньор подтолкнул меня к Кеплеру:

— Расспросите моего карлика. Вы верите, что он знает на память все дела своего господина? Известно вам, что в его голове хранятся все плоды моих наблюдений — затмения, новые звезды, лунные циклы? Нет, о том, что мною написано, он ничего не знает, да и знать не хочет, зато все ереси этого итальянца вплоть до мелочей, как вы сейчас убедитесь, помнит назубок. Ну-ка, — он повернулся ко мне, — спой нам свою песенку!

— Что вы хотите от меня услышать?

— Все, что тебе угодно. Повтори нам то, что он бы считал своим завещанием, квинтэссенцией своей философической пантомимы!

Меня охватило такое воодушевление, словно сам Бруно вел мою память за собой, и вместо того чтобы припомнить речи итальянца о человеке, который превращается в Бога, подобно ему становясь бесконечным, огромным и вездесущим, я заговорил дрожащим голосом, почти готовый разрыдаться, ибо меня душили слезы при мысли о жребии моего господина (и он тотчас понял это):

— «Некоторые, по видимости, торжествуют над обстоятельствами, усматривая благородство в том, чтобы осуществить желаемое наперекор трудностям, но при этом их пожирают вожделения, страхи, честолюбие. Они стремятся внушать людям восхищение, но не затем, чтобы послужить науке, а в надежде стяжать блага для себя. Глупцы почитают их за лучших. Мы же наперекор враждебной судьбе, жизни, отмеченной множеством невзгод, остаемся дерзкими и решительными. Да будет Господь свидетелем, что мы никогда не уступим ни собственной слабости, ни искушениям зла. Напротив, мы во веки веков презираем все это. Смерть нас не пугает, ибо никому из смертных не дано сломить силу нашего духа».

— Какова эпитафия? — процедил Сеньор. Он был в ярости.

На следующий день наш «юнкер» возвестил, что намерен принять участие в собрании датской знати, то есть в самом скором времени отправиться в Копенгаген с Хальдором и со своим сыном Тюге. Последний, уже успев порядком озлобиться оттого, что не может уехать в Прагу, чтобы вести там жизнь, подобающую дворянину его лет, насмехался над отцовским решением, в серьезность коего он, впрочем, не верил: «Отец, — говорил он ему, — пройдет еще несколько дней, и вы объявите, что получили письмо от Нильса Крага (или уж не знаю, от кого) с сообщением, что собрание знати не состоится».