Властелин огня - [12]

- А ты не понял? - прищурился мой отец.

- Понять-то понял, но все равно не верится, - отозвался дядя Витя. - Хотя, конечно, когда он эту стопудовую болванку в одиночку своротил ...

- А я скажу, что без Мезецкого тут не обошлось, - сказал ДЯДЯ Сережа Полянов. - По своей воле Ковач не появляется. Хотя ... лучше об этом помалкивать. Но мне все равно инте­ресно, почему ...

- Ты прав, что нужно помалкивать! - перебил его мой отец и быстро глянул на нас. - И без того разговоров не оберешься, особенно когда он пари выиграет ...

- Хочешь сказать, если выиграет? - поправил его дядя Витя.

- Когда выиграет, - твердо ответил отец. - Ладно, хватит болтать. Пошли.

Мы отправились домой. Сумерки сгущались, хотя было всего лишь около четырех: зимой дни совсем короткие.

- А все-таки кто он? - спросил я у отца, когда мы остались вдвоем. - Кто?

- Александр Ковач, кто же еще.

- Много будешь знать, плохо будешь спать, - буркнул отец.

Дома он сразу же, пока мама разогревала борщ, пошел в са­рай и стал вынимать половые доски, выбирая попрочнее. А я, воспользовавшись моментом, положил на место взятый утром нож. Хорошо, что его никто не хватился, иначе бы мне многое пришлось объяснять.

Отец ушел сразу после обеда. Доски он погрузил на боль­шие санки, на которых мы перевозим дрова, и повез их в сторону «инженерного дома». Еще он взял молоток, пилу и по горсти гвоздей разных размеров.

А я уселся за учебники. Но мне с трудом удавалось сосредоточиться на уроках, мысли мои витали где-то далеко-далеко.

Очень он странный, этот Александр-Ласло Ковач, думал я.

Его появление, да еще так кстати - настоящая тайна. И вовсе не из Казахстана он приехал, врет все. Но в то же время зачем ему врать?

Возможно, пришло мне в голову, он врет не ради себя, а ради дяди Коли Мезецкого ...

Однако при чем тут дядя Коля? Или, вернее, почему надо врать ради него?

Впрочем, документы у этого Ковача есть, и нормальные документы ...

А может, пришло мне в голову, это вовсе не его докумен­ты? Может, он от кого-то прячется? И вообще - он преступ­ник, а дядя Коля помогает ему скрыться - в память о его отце, которого дядя Коля знал?

Я вспомнил холодный, одновременно бездонный и непроницаемый взгляд Ковача.

Похожий взгляд был у двоюродного брата моего отца, дяди Степы, когда он заезжал к нам по пути домой, возвра­щаясь из лагерей, где провел восемь лет. Отец поспешил его спровадить, хотя и не грубо, дал в дорогу домашних консервов и немного денег и сделал все, чтобы дядя уехал рано утром, только переночевав. Но дядин тяжелый взгляд я запомнил, и еще наколки, которыми был покрыт его торс: дядя долго парился в бане, потом вышел в предбанник, взял у меня полотенце и подмигнул мне, его мускулы заходили, а на них - бесенята и всякое прочее, изображенное на наколках, зашевелилось, как живое. Потом он сидел за столом, ел много и жадно и вел странные разговоры, которых я почти не понимал, а отец сидел напротив и разглядывал стол, стараясь не поднимать глаза на своего двоюродного брата. А еще отец прикрикнул на меня, увидев, что я верчусь рядом, и велел немедленно идти спать.

Хотя нет, у дяди Степы взгляд был тяжелый совсем по-другому. В нем, если хотите, не было холодной несгибаемости, превращающейся в полыхающее пламя, как у Ковача. Холод в его глазах и оставался холодом, и был он скорее не стальным, а свинцовым ... Да, точно. Если искать сравнение через различие в металлах, то взгляд дяди Степы мог ударить, будто свинцовый кастет, но не мог рассечь, как закаленный клинок. И в огне легкоплавкий свинец его взгляда потерял бы форму. Пожалуй, приблизительно так.

А потом, нельзя забывать и о ноже, который Ковач пре­образовал чудесным образом, и о том, что благодаря Ковачу пошла наконец нужная сталь ... Что-то такое он сделал со сталью, что-то такое наколдовал!

И упоминание о том, что он в одиночку поднял стопудовую болванку - это же больше ста пятидесяти килограммов ве­сом ... и уверенность отца, что Ковач выиграет пари, отстоит третью сталеварскую смену подряд, без сна и отдыха ... и еще. Почему Лохмач не залаял, когда дядя Коля привел к нам ночью незнакомого человека? Лохмач лает на всех незнакомых. Вы­ ходит, сразу признал Ковача за своего?

Так кто же он все-таки? Я должен был разобраться и стал соображать, у кого бы мне об этом спросить.

В итоге, мне в голову пришли две идеи. Во-первых, можно порасспрашивать нашего учителя истории и обществоведения про всякие легенды металлургов. Нашему историку было лет пятьдесят, и он, конечно, немного чокнутый, но безвредный. Носится с идеей школьного музея истории родного края, и нас в теплое время водил на экскурсии вместо того, чтобы занимать­ся в классе, особенно если у него получался сдвоенный урок. Мы, конечно, были совсем не против. Куда лучше бродить по улицам или за городом и слушать всякие байки, чем париться за партой. Еще он постоянно подбивал нас находить разные ста­рые вещи для школьного музея, который затеял, и все втолковы­вал нам, что любая мелочь может оказаться бесценной и расска­зать о том, что иначе осталось бы тайной навеки. Его искренне огорчало, что мы проявляем «мало инициативы». Положим, эту самую инициативу мы проявлять старались. Например, когда у Губкиных делали большой ремонт, то под старыми обоями обнаружились газеты аж тридцатых-сороковых годов. Васька тут же рассказал об этом Якову Никодимовичу, и наш историк примчался весь вне себя и уговорил васькиных родителей немного помедлить, буквально один вечер, пока он отпарит газеты, с нашей помощью, конечно. Мы вместе с ним аккуратно мочили эти газеты теплой водой и снимали со стен, а потом вывешива­ли просушиваться на веревочках, за прищепки, как постельное белье. Конечно, некоторые газеты порвались, но в основном их удалось снять почти целехонькими и, когда мы все высушили и сложили, набралась вполне порядочная стопка. Потом Яков Никодимович часть этих газет выставил в школьном музее, положив под стекло, и был безумно доволен. Он говорил, что в них есть такие упоминания и о ежедневном быте, и о довольно крупных (по местным масштабам, во всяком случае, а газеты в основном был местные) событиях, которых больше нигде не найдешь.