Властелин дождя - [5]

— Осторожней, ноги отдавит!

— Останови ее, дядя Василе, — говорит Джордже, — ведь, если выкатится на улицу, да к «Продтоварам», сама остановится и разольется по бутылкам.

— Да, надо остановить — пора и за погрузку.

К огорчению Люша, Василе Попеску ставит бочку у стены, взбирается на нее, с помощью сверла вынимает деревянную пробку. Из отверстия с бульканьем поднимается мутная волна и стекает по грязной клепке, пятная снег.

— Ведро! — испуганно кричит Люш. — Скорее, не то все убежит!

— Погодите, — остановил Василе Попеску женщин. — Оно так и должно течь. Подпущу туда воздуха — оно утихомирится. И никакого чуда нет в том, что так бочка катилась, — просто в вине не было воздуха, оно бурлило и билось в стенки.

Катерина принесла шланг и наполнила оплетенную бутыль для младшего сына, Дана. Все ринулись к ней с кувшинами и кружками — чертовски сладкий, должно быть, вышел муст, — все, кроме Василе Попеску, который закидывал тюки с табаком на грузовик. Василе двигался медленно, молча — не к добру было это тягостное молчание. Люш, боясь рассердить его именно сейчас — ведь он сам же мог испортить все, что с таким трудом складывал целый день, — выпил муст залпом, только несколько капель упали на свитер, и залез в грузовик — принимать из отцовых рук тюки табака.

Между тем на пороге кухни показался Джордже, он стоял, опершись на дверь, облизывал губы, растрескавшиеся от мороза, и норовил улучить момент, когда Мария, дочка Иордаке Нелерсы, выйдет развешивать белье на проволоке, что тянется до самого навеса, — тут-то он и поднесет ей кувшин вина.

Если он только посмеет, подумал Люш, мысленно проклиная короткую цепь Кубрика, я пропал: вцеплюсь ему в глотку и — прощай Рымник!

Но беда пришла с нежданной стороны: Илинка отправилась в сарай за кукурузной мукой, увидела три хвоста, оторванных от дымчатых шкурок, и прибежала с ними к Василе Попеску.

— Ты только посмотри, — кричала она, заливаясь слезами, — посмотри, как он изуродовал шкурки, из которых ты обещал мне сделать воротничок и подкладку для кожушка! И все на мою горемычную головушку! Да он, того и гляди, сгребет все мои вещи и сожжет их. Хоть бы ты замолвил за меня словечко, коли ты не враг мне!

— Это ты мне врагиня! — набросился на нее Люш. — Хвосты-то, может, мыши обгрызли. Так чего же она меня виноватит, будто я их вырвал!

Ты!.. Ты! — кричала Илинка. — Ты один ходил сегодня в сарай. Доведешь меня, я из-за тебя убегу куда глаза глядят.

— А ты тоже помолчи, — сказал Василе Попеску. — Небось заячьи хвосты — не овечьи.

— Вот именно, — подхватил Люш. — Как-нибудь возьму у тебя ружье и настреляю ей десять зайцев, пускай обдирает их, пока не сдерет кожу себе с пальцев. Тоже мне сокровище— заячий хвост.

В сердцах Илинка бросила ему в физиономию остатки заячьих хвостов.

— Я бы на ее месте тебя камнем, — сказал Василе Попеску и, ухватившись за задний борт, поднял его.

Люш, потупясь, молчал…

— Тебе так холодно будет, — сказал Василе Попеску. — Крикни, чтобы принесли большую шубу.

— Не нужна она мне. Я тепло одет.

Лучше дрожать от холода, чем кутаться в шубу, пропахшую конским потом.

— Дело твое. Тебе дрожать-то… Давай, Джордже, залезай, и поехали.

Под лай Кубрика машина выехала со двора и обогнула колодец. Из-под ее брезентового верха сквозь снег Люш смотрел на постепенно удаляющийся дом. Дом стоял на околице, над обрывом, открытый всем ветрам. Стена, обращенная к полю, была черная, и на ней хорошо было видно, как мечутся в беспорядочном танце снежинки. Конек на крыше — шар из зеркальных осколков, его Василе Попеску принес в ранце с войны — напоминал сейчас свистульку, глиняную, с блестящей поливой, в детстве Люш капал в нее воду и свистел. Летом под ним повешу клетку с чечетками, решил Люш. Брат Дан, когда приезжал домой на зимние каникулы, сказал, что в Рымнике, на задах рынка, три раза в неделю специально торгуют птицами: голубей, чечеток, попугаев, пчелоедов продают. Люш собирался, получив деньги за табак, отправиться с Даном на рынок и купить парочку чечеток. Отдам Илинке, ведь дружок ее, Тити Торофляке, умеет плести из ивняка клетки и корзинки— только, не дай бог, накормит их чем не надо!..

Вдруг он замечает, что машина сворачивает с автострады и мчится по дороге к болоту. Что за черт! — недоумевает Люш, глядя на поле, утопающее в снегу. Горизонт смазанной полосой тянется за ним метров на сто. Но они-то знают, что делают. Может, так путь короче, успокаивает себя Люш и прислоняется спиной к табачным тюкам. Леденящий ветер свищет сквозь разорванный брезент.

— Распроклятая зима, — ворчит Люш, — держится вот уже пять месяцев, черт ее дери, и конца не видно. — Он вырывает из табачного тюка листок, золотистый, как пиво, растирает его на ладони и кладет труху в карман. Люш не курит, но Мария сказала: когда табачные крошки застрянут в подкладке, пиджак пахнет мужчиной.

Громко заскрежетал тормоз (вот осел этот Джордже, из него и конюх бы не получился, не то что водитель!), Люша отбросило назад, какой-то тюк покатился по ногам. Не успел Люш отбросить его в сторону, как Василе Попеску открыл борт, впрыгнул в кузов, навалил тюки на спину и скинул их в овраг, окаймленный кустами смородины.