Властелин дождя - [18]

— Будет ему утешение от голода, — говорит.

Ну не скотина ли? Лучше бы мальчонке язычником родиться. Пропечатай ты его, этого Гогодитэ. Всыпь ему как следует, чтобы до печенок проняло. Прямо так и пиши: «Ион Лалаз Гогодитэ — первый на свете брехун!»

Врать, конечно, каждый горазд, но, Гогодитэ врет как сивый мерин! Так врет, что веришь в его брехню, будто в святую истину. И в дураках остаешься. Не заметишь даже, как он тебя вокруг пальца обведет. Если все на политику перевести, то он самый что ни на есть — левый крайний! Да! Куда ни хватит — все через край! Скажем, ошибся ты, оплошность какую в хозяйстве допустил, он уж во всю глотку орет:

— С поля долой! Крайнюю меру применить надо!

А что значит — крайнюю меру? Голову отрубить, что ли? Это за ошибку? Так уж если рубить, то ему первому! Я за свой зоотехнический сектор отвечаю — за него с меня и спрашивай. Положим, допустил я у себя на ферме оплошность— наказывай меня. А с тебя я спрошу. А как же? Я хотя и мягкий человек, мягче хлебного мякиша, к ране можно прикладывать вместо пластыря, но, если кто спустя рукава работает или еще что, спуску не дам, к председателю поволоку на расправу. А из этого Гогодитэ я на общем собрании котлету сделаю! Попомнит он меня. Он меня своей брехней от правильной науки увел. Наукой вся земля держится, и шутить с таким делом не след. Хоть самого господа бога возьми: был всемогущим, а взяла наука в оборот— как дым растаял, ни черта не осталось. То есть черт остался. Гогодитэ этот. С ним и надо воевать, да так, чтобы искры сыпались. А ведь могло бы его уже и не быть, кабы в 9-м Доробанском полку стоял на часах расторопный солдат, а не тютя. Как только увидел он, что Гогодитэ тащит со склада шнурки для ботинок, вскинул бы ружье да прицелился — одним мошенником на земле стало б меньше А он сплоховал. Вот и портит мне теперь кровь этот мерзавец. Прихожу я на днях в лавку за сигаретами, а Гогодитэ завидел меня — посинел, как сибирская язва, тысяча чертей ему в печенку, и залебезил.

— Милости просим, — говорит, — мы тебя мигом обслужим, мы как блудницы вавилонские, нам лишь бы монета позвончей была!..

— Ты сдачу не забудь отдать, — отвечаю, — иначе не то чю язык — башку отверчу.

— Наелряшку, сыночек, — зовет он своего сопляка. — Отпусти папе Леону на два лея гвоздей, гроб заколотить. И налей ему стопочку абрикосовой цуйки, чтобы рези в кишках не было.

— Цуйка за твой счет! — говорю.

За мой…

Опрокидываю стопочку, заказываю вторую. Выпиваю. А язык у самого чешется, ворочается, как ворона на яйцах.

— Забот у меня, — говорю, — забот, как у козы блох.

Что так?

— Да так, — говорю, — коровы удой потеряли. Жиреют, стервы, на брюхе, как на барабане, играть можно, а молока все меньше и меньше. Уж я прошу, прошу: давай, голубушка, не томи душу, давай молочка, не брыкайся, шлюха бэрэганская… Ежели дело и дальше так пойдет, я с них семь шкур сдеру!..

— Олух ты! — набрасывается на меня этот разбойник с большой дороги. — Тебе бы только дубинкой махать, коли котелок не варит. Не мозги у тебя, а форменная липучка для мух. Хочешь поправить дело — слушай меня: добавь в сено зеленого лука. Да, да, что зенки-то пялишь, смотри, как бы совсем не выскочили. Лук тошноту сымает, и молоко от него в вымени прибавляется. Повитуха что дает роженице? Лук! Вот что значит быть бездетным, несчастная твоя головушка.

— А не врешь? — спрашиваю.

— Эх, — машет он на меня рукой, гнида поганая. — Отвернись к стенке, смотреть на тебя тошно. Убирайся, чтоб глаза мои тебя не видели…

Откуда ж мне было знать, что куражится он надо мной!

Я, как вышел из лавки, тут же прямиком на огород, нарвал две охапки лука и сунул коровам в кормушки — ешьте, мол, и да отверзнется у вас вымя. Лучше бы мне соли себе в глаза сыпануть, потому как через день бригадирша, будь она неладна, вечно на моем участке торчит, когти на меня точит, спрашивает:

— Ты чем это, старый хрыч, коров кормил?

— Чем положено, тем и кормил, — отвечаю.

— Да?!

— Да!

— На-ка, понюхай: чем пахнет? — И сует мне под нос ведро с молоком.

Луком так и шибануло, но я внду не показал.

— Ничем, — говорю, — не пахнет. Мозги у вас провонялись. Могу поклясться перед иконой святого Георгия, что ничем не пахнет. А ежели вам запах нужен, так керосинчику туда налейте.

— Луком, луком воняет! — завопила эта стокилограммовая бабья туша, а с ней еще доярки были, и вот одна, полоумная, хватает ведро и выплескивает молоко мне прямо в физиономию, с головы до ног окатила.

— Ах, значит, такой почет старости! — кричу. — Я тебя в тюрьму засажу, Сэрата! До прокурора дойду, а засажу! Сто адвокатов найму, последние штаны сыму, а ты у меня за решеткой сидеть будешь!

Ору, ору, кровь в голову ударила, удержу мне нет. И такой у нас тарарам поднялся, что даже агроном в другой комнате проснулся, выскочил и тоже в крик:

— Что за шум? Почему галдеж? Молчать! Кто тут разоряется?

— Я разоряюсь! — говорю. — Я! Папа Леон! Как ты есть человек образованный, ты и рассуди. Эта бабья свора налетела на меня. Говорит, будто я коров луком накормил. А того не знает, что от лука надои прибавляются…

— Ты что ерунду мелешь? — удивляется он. — От какого лука? Лук, наоборот, вымя раздражает. В рацион коров лук потому и не входит, что он вредный. Заруби на носу. Вот что значит не ходить зимой на лекции.