Власть как насилие в утопии Стругацких - опыт деконструкции - [6]

Интересно выяснить мотивы последнего ваысказывания. Для анализа можно было бы попытаться привлечь конкретные факты из биографии Стругацких. Прежде всего, разумется, учесть ленинградскую блокаду, пережитую ими. В самом деле, апокалиптическое видение битвы двух громоздких государственных машин действительно могло привести к отмечавшейся сакрализации образа государства - обладающего свободой распоряжаться смертью и даровать людям жизнь. И пропаганду гуманизма можно было бы интерпретировать как стремление убежать от жестоких ужасов войны. Однако подобная неофрейдистская трактовка кажется упрощенной и чересчур ограниченной, поскольку многое в творчестве Стругацких она не объясняет. Прежде всего, она не объясняет тот архесюжет, который встречается - в той или иной степени - едва ли не в каждом произведении Стругацких, который можно назвать "_т_р_а_г_е_д_и_е_й_ м_я_т_е_ж_н_о_г_о_ б_о_г_а_" и который мы опишем вкратце.

Герой наделяется авторами полноценным всемогуществом, использовать которое ему не разрешается. Он помещается в ситуацию, требующую его деятельного участия, и сам всячески стремится исправить трагически складывающееся положение, но оказывается не в силах хоть как-то повлиять на ход событий. Он пытается бороться с жестокостью правил игры и законов мироздания, но этим лишь все дальше загоняет себя в угол. Гуманизм оборачивается расизмом, стремление к коммунистической Утопии и бессмертию через коллективное - репрезентацией подсознательного влечения к смерти. Выхода из ситуации нет, и Стругацкие обрывают повествование в момент кульминации, на истерическом бессмысленном крике отчаяния. Можно было бы назвать это творческой неудачей авторов: им так и не удалось выяснить, "как поступать с задачей, которая решения не имеет". Из одного произведения в другое переходит образ двери в будущее, открыть которую герой не способен по причине имманентного несовершенства.

Заслуживает внимания настойчивость, с какой Стругацкие обращаются к описанному архесюжету. Можно было бы выстроить целую галерею подобных (указанному) персонажей: Саваоф Баалович Один и Янус Полуэктович Невструев из "Понедельника", Никита Воронцов из известного рассказа, Кандид и Перец из "Улитки на склоне", дон Румата из "Трудно быть богом", Горбовский из "Далекой Радуги", Максим Каммерер из "Обитаемого острова" и он же, только с другой стороны, в повести "Волны гасят ветер", Вечеровский из "За миллиард лет до конца света", Петер Глебски из "Отеля "У погибшего альпиниста", Рудольф Сикорски и Лев Абалкин из "Жука в муравейнике". Примечательно, что герой, защищающий пространство жизни от внеположенного - имеющего антисоциальную и чаще всего телесную природу (физическую, биологическую, метафизическую) - по ходу действия иногда оказывается вынужден противопоставить себя обществу, интересы которого защищает. Противопоставить вполне серьезно, вплоть до разрыва. По-видимому, этот мотив может свидетельствовать о понимании Стругацкими ограниченности собственого художественного дискурса с его карнавально-проповеднической, насильственно-пропагандистской интонацией. Необходимость такого дискурса, равно как и его полную неприемлемость, Стругацкие мотивируют отчетливо и ясно на базе прежних ценностных категорий; например, в "Жуке в муравейнике" они показывают, как "пространство Смерти" формируется "вытеснением" в него реалий, производимым системообразующими техниками власти "пространства Жизни". Писатели могли бы повторить вслед за К.Леви-Стросом, что корень зла - в идеологии гуманизма, который "стремится создать изолированное царство человека и... представляет собой одно из главнейших препятствий на пути прогресса", непроницаемой стеной отделяя человека от природы и Космоса. И все же они постоянно пропагандируют гуманистические ценности. Гуманизм - это наихудшая идеология, за исключением всех остальных.

Сопоставив наиболее характерные особенности различных сторон творчества Стругацких, мы можем наконец отважиться на некоторые выводы. Как мы видели, насилие является неотъемлемым спутником авторов. Объектом насилия являются: окружающий мир, в котором выделяется табуированная "зона смерти"; герой, которого авторы загоняют в безвыходные ситуации; язык, в котором эстетическое совершенство высказывания превращается в метафизическую ценностную категорию; читатель - который привязывается к тексту, становится объектом гуманистической пропаганды, зовется на активную борьбу и участие в общественной жизни. Представляется, что вся эта система дискурсов определяется общим мотивом: непринятием смерти в любых ее формах. Писатели стремятся заставить читателей исправлять, позабыв о мелочном, их общество, уничтожить в нем потенциальную возможность смерти. Как бы это ни было невозможно. Настойчивость, с какой данный мотив возобновляется, заставляет предположить наличие некоего глубоко спрятанного чувства вины, не позволяющего авторам сделать хотя бы шаг в сторону от избранного ими пути. Всякое произведение - это насилие авторов прежде всего над собой, признание своей вины и ответственности. Вне этого их творчество теряет значимость: попытка самооправдания в "ОЗ" приводит к творческой неудаче, провозглашение беспомощности перед смертью в "Дьяволе среди людей" уничтожает ценностный стержень повествования, и текст наполняется жестокими ужасами инферно.