Владукас - [94]

Теперь, когда жизнь была на колесах, которые катили на родину, хотелось скорее попасть туда, в родную сторонушку. Но дорога, как назло, шла какими-то длинными, кружными путями — через Восточную Пруссию, Польшу и Белоруссию. Так, уже доехав до Вильнюса, поезд, вместо того чтобы двигаться дальше на восток через Минск, Оршу, Смоленск, почему-то повернул на юго-запад, в Польшу, оттуда в Белоруссию, где тоже началось кружение. Из Полоцка нужно было ехать на Витебск и далее на Смоленск, а мы поехали к Невелю, входившему в Псковскую область, оттуда — опять на юг, к Витебску.

На одной из станций артисты сошли с поезда, решив добираться до Москвы на машинах, и в наш вагон набилось столько беженцев, что стало душно и тесно, как в то время, когда нас увозили на германскую каторгу. Женщины, дети, старики задыхались от спертого воздуха, вытягивали головы к открытым настежь дверям, свешивали наружу руки и ноги. Млели, разинув рты.

Я не выдержал и сбежал из вагона на открытую платформу, загруженную разбитой военной техникой, которую везли ремонтировать на тыловые заводы. Здесь же, на расковерканном железе, приходилось и спать. А уже наступили осенние студеные ночи, железо было холодным. Я замерзал, но в душный вагон, где ехала мама, возвращаться не хотел.

Днем на больших остановках бегал в ближайшие дома просить милостыню. Мне подавали кто что мог: корочку хлеба, половник горячих щей, вареную картофелину, а одна сердобольная старушка насыпала в мою кепку со сломанным козырьком несколько горстей ржи нового урожая. И мы с мамой таким образом поддерживали свое дорожное существование.

Подъезжая к Смоленску, еще издали увидели знакомый собор, возвышавшийся на пустынной горе. Радостно и жутко смотреть. На станции наш паровоз отцепили, предупредив всех, что до вечера никуда не поедем. Мама вышла из душного вагона, и мы с ней направились в город, где до войны жили наши родственники. А вдруг кого-нибудь встретим! Но города не было. Вместо него простирались груды развороченных камней, кирпичной крошки и изуродованные до неузнаваемости скелеты зданий, обугленные огнем и припудренные сверху пеплом и сажей. Обрывки трамвайных рельсов перевивались, точно жилы, вытянутые из некогда красивого белокаменного города-богатыря. Среди этого первозданного хаоса, дымящихся руин, как пещерные существа, копошились люди. Где они живут? Ведь нет ни одного дома. Правда, кое-где уцелела старинная крепостная стена, задержавшая уже многих иноземных захватчиков, лезших на нашу Родину. Чудом уцелел и Смоленский собор, служивший нам ориентиром, иначе бы мы с мамой заблудились на этом кладбище камней. Кое-где сохранились подвальные этажи домов, на стенах которых черной дегтярной краской намалевано огромное слово: «Бомбоубежище».

С большим трудом мы разыскали контуры Большой Советской улицы, взбегавшей когда-то с веселым перезвоном трамваев до Днепра, к знаменитым Смоленским часам. Нашли на ней и то место, где жили до войны наши родственники: моя бабушка, тетя Женя и тетя Ася. Но — увы! На этом месте зияла глубокая яма, из которой торчали остатки железной детской кроватки, переплетенные с покореженной арматурой.

Мимо проходила женщина. Мама спросила у нее, не знает ли она что-нибудь о судьбе тех, кто жил на этом месте. Живы ли они?

— Вряд ли, — печальным голосом ответила женщина. — Тех, кто уцелел от бомбежек, немцы уничтожили. Еще в начале войны, 21 октября, они расстреляли в районе улицы Большой Советской пять тысяч мирных жителей…

Мы походили еще немного среди развалин города и вернулись на станцию, вечером поехали дальше — в город Дятьково, еще не зная, что он тоже превращен в «зону пустыни».

Наступила последняя ночь нашего скитания. Закутавшись в свое старенькое, видавшее виды пальто, я лежал на лафете разбитой пушки, прислушиваясь к монотонному перестуку колес поезда, мчавшегося на всех парах на мою родину. Было холодно, и я никак не мог уснуть. В голову лезли всякие мысли, фантастические и реальные, а в душу закрадывалось какое-то жуткое и в то же время приятное чувство. Приятно было сознавать, что мы с мамой после стольких испытаний скоро снова вернемся в родное Дятьково, где нет и никогда не будет больше ни одного немца, приятно было оттого, что мы остались живыми после такого ада, что побеждают все-таки наши, красные… Но в то же время пугала мысль о будущем: что нас ожидает? Кто нас там обогреет и накормит? Встретим ли мы своих родственников или хотя бы знакомых? Увижу ли я когда-нибудь своего отца?.. И жив ли он?..

Все эти вопросы обуревали меня днем и ночью.

Открытая платформа, на которой я ехал в неведомое завтра, стремительно неслась в ночную тьму. Над ней свистел пронизывающий осенний ветер, сбрасывая на меня со ствола разбитой пушки холодные дождевые капли. А я, маленький скиталец, свернувшись калачиком, неподвижно лежал на ледяном лафете пушки и дрожал от холода. Сложив ладони яичком, открытым ртом дул в них, стараясь обогреть себя собственным дыханием. Но это мало помогало. Дыхание холодной ночи было сильнее. Оно проникало во все прорехи и дыры моей старенькой одежды, заставляя лязгать зубами. Я окоченел. Когда же стало совсем невмоготу, вскочил на ноги, энергично взмахнул длинными рукавами старомодного пальто и крикнул громко в ночную темень: