Владукас - [90]

— Но, Беркас!.. Пошевеливайся!..

Обоз выехал на широкую лесную дорогу и, растянувшись цепочкой, направился в трудный и опасный путь. Кони шли мерным шагом, не отставая друг от друга, соблюдая одинаковую дистанцию. Как видно, они привыкли к таким рейсам. Я чувствовал себя на верху блаженства, и от избытка радостных чувств мне захотелось чуть-чуть пофантазировать.

Я представил, что везу обоз с боеприпасами на ту позицию, где воюет мой отец. Он израсходовал в ожесточенном бою с врагами последние снаряды, ему больше нечем стрелять, но он не сдается и готов идти в рукопашную схватку с противником, чтобы не отдать врагу Шяуляй. И вдруг в этот критический момент я привожу ему обоз с боеприпасами! Вот было бы здорово!

Не знал я тогда, что и эта моя необузданная фантазия была близка к действительности. Мой отец и на самом деле дрался за Шяуляй, причем тоже в районе станции Радвилишкис, где его часть заняла прочную оборону, когда гитлеровцы перешли в большое контрнаступление с целью захвата Шяуляя. Ничего этого я тогда, разумеется, не знал.

Фантазия о встрече с отцом настолько увлекла меня, что я не заметил, как над нашим обозом нависла черная смерть с фашистскими крестами на крыльях. Оглашая лес злобным, пронзительным гулом, она неожиданно свалилась на нас с неба, как коршун. Темные, едва заметные капли отделились от ее воющего тела.

— Сворачивайте в сторону! — крикнул дядя Павел и едва успел повернуть лошадь на обочину дороги, как раздался оглушительный взрыв. Подпрыгнула вверх земля вместе с деревьями, вывороченными из нее, точно помидорная рассада. Дико заржали кони и рванулись из постромков, готовые бежать, но тяжелый груз не пускал их, телеги цеплялись осями одна за другую. Меня, как пушинку, сдуло воздушной волной с последней подводы и отбросило в сторону, под большую березу.

Завершив налет, немецкий стервятник свечой взмыл вверх. Лес, казавшийся до сих пор пустынным и безлюдным, внезапно ожил. Из-за каждого неприметного кустика, дерева, холмика, ложбинки — ударили пушки, полетели в небо трассирующие пули, напоминая косой огненный дождь. Вокруг уходящего немецкого самолета вспыхивали и лопались белые дымки снарядов, будто раскрывались купола парашютов. Самолет вдруг сбавил скорость, на секунду застыл в неподвижности, точно раздумывая, что делать дальше, и камнем полетел вниз, потянув за собой шлейф черного дыма. Стрельба прекратилась. В лесу снова воцарилась тишина.

— Вы живы? — послышался с передней подводы знакомый голос.

— Ага! Жив! — отозвался я, поднимаясь и стряхивая с себя землю.

— А лошади?

— Кажется, тоже живы…

— А где литовец?

Я поглядел на среднюю подводу — литовца там не оказалось.

— Сбежал-таки, трус несчастный! — выругался дядя Павел и скомандовал: — По коням!

И он вывел свою подводу на дорогу.

Лошади еще вздрагивали от возбуждения, но, приученные к дисциплине, одна за другой подчинились команде. Забравшись на свою подводу, я посмотрел на березу, куда меня отбросило воздушной волной: она в нескольких местах была расщеплена осколками бомбы, и из свежих ран по распоротой коре, как белая кровь, сочился сок. Береза плакала.

Проехали еще несколько рощ и полян. Приближался фронт. Уже я увидел огненный смерч, пронесшийся над вражескими позициями. Он сжигал на своем пути все живое.

— Это наша «катюша» балуется! — обернувшись, крикнул мне дядя Павел и хохотнул: — Вышла погулять «на высокий, на берег крутой». Ох, и тошно сейчас немцам!.. Жарятся, как в аду!.. А послушай-ка, какой у нее приятный голос, сынок!

Я прислушался. Действительно, гвардейские реактивные минометы грохотали как-то по-особенному: задорно и порывисто.

— Ну, как?

— Во! Мировецкий голос! — отозвался я и показал дяде Павлу большой палец. Глядя на его широкую спину, я хотел еще что-то сказать, но не успел: в это время над нашим обозом совсем низко, на бреющем полете, стремительно пролетел крестокрылый немецкий истребитель, огласив лесные окрестности оглушительным воем и треском пулеметной очереди. Он появился и исчез так внезапно, что даже лошади не успели испугаться. Только дорога, по которой двигался наш обоз, запузырилась от пуль буравчиками пыли.

Я взглянул на переднюю подводу и широкой спины там не увидел.

— Дядя Павел?! — скорее удивленно, чем испуганно позвал я, но ответа не услышал.

— Дядя Па-ве-ел!..

На мой зов опять никто не откликнулся.

— Дя-день-ка-а Па-ве-ел!..

Нет ответа.

Передняя лошадь прошла еще немного и остановилась. За ней остановились и все остальные, понуро опустив головы. Животные словно чувствовали беду, случившуюся с хозяином.

Я соскочил со своей подводы и побежал к дяде Павлу. Ноги мои подкашивались. Подбежав, увидел под телегой лужу крови и дядю Павла, лежавшего на снарядах с закрытыми глазами. Растерялся. Стою истуканом, не в силах еще понять всего, что случилось. Гляжу на дядю Павла и не знаю, живой он или мертвый.

И вдруг слышу его слабый голос:

— …За этим лесочком — дорога направо… Поверни туда и езжай, пока тебя не остановит патруль… Запомни: вторая батарея, Ермолюку… Довези, сынок…

Я, наконец, очнулся:

— Обязательно довезу, дядя Павел!.. А вы лежите, лежите… Я вас перевяжу сейчас…