Владимир Раевский - [56]

Император Николай I не поверил Трубецкому. Он устроил проверку самому Сперанскому, назначив его членом Верховного уголовного суда над декабристами. Это была для Сперанского своеобразная моральная пытка…

Волконский медленно шагал по комнате, внимательно слушал, но, как только разговор о Сперанском закончился, он уселся на свое прежнее место и, глядя на Раевского, заметил:

— Все это, господа, дело прошлое. Вы, Владимир Федосеевич, расскажите нам, как здесь, в Сибири, те же законы, те же порядки, что и там? К чему мы должны быть готовы? Я решил заняться сельским хозяйством, а у вас уже есть опыт.

— При слове «закон», Сергей Григорьевич, здесь всякий улыбается. Тут законы вовсе не нужны. Известное дело, где холопство как средство к возвышению, там нет места закону. Тут порядок. Генерал-губернатор приказал, полицмейстер приказал, исправник приказал — вот главный аргумент на всякое мнение… А в отношении хозяйства, которое вы намерены завести, Сергей Григорьевич, считаю делом стоящим. Конечно, без опыта вначале будет трудновато, но со временем и опыт придет. Крестьяне здесь люди весьма порядочные, они окажут вам содействие.

Трубецкой уловил паузу между разговорами, взглянул на Раевского, спросил:

— К нам доходил слух, будто цесаревич Константин был к вам благосклонен и имел намерение освободить вас, это верно?

— Имел ли он намерение освободить меня, не знаю, но благосклонен был. Сейчас я вам покажу любопытное письмо, которое специально захватил для этого случая. Это письмо генерала Куруты, оно сильно помогало мне по пути в Сибирь.

Раевский вынул из бокового кармана сюртука кожаный бумажник, извлек оттуда лист, сложенный вчетверо, сказал:

— Вот оно! Назвав меня милостивым государем Владимиром Федосеевпчем, генерал Курута сообщил мне, что его императорское величество Константин Павлович разрешил поддержать мое ходатайство о сохранении части наследства, принадлежащей мне. Но не это главное. Главное в том, что, как пишет генерал Курута. «адъютант его императорского высочества… усмотрел… что вы нуждаетесь в одежде и прочем, повелеть изволил отправить из собственных его высочества денег 500 р., полагая, что Вы по нужде Вашей не откажетесь принять деньги. Каковую волю его императорского высочества объявляю Вам и препровождаю упомянутые деньги…»

— У вас, Владимир Федосеевич, действительно уникальный документ. Константин, видимо, вас любил, — засмеялся Никита Муравьев и тут же добавил:

— Бабушка Екатерина не зря мечтала дать ему корону Греческого императора на тот случай, если будет создана такая империя…

— Я нисколько не сомневаюсь, — начал Волконский. — что Константин более порядочен и более просвещен, чем его братец Николай. Другой на его месте не отказался бы от престола, а он хорошо все взвесил и нашел, что его могут прикончить, как и отца, — отказался. Мне кто-то рассказывал, как однажды в Петербурге Константина сильно приветствовал народ, а он, ругаясь матом, велел разогнать толпу. Сопровождавший его Милорадович спросил, почему ему неприятна такая встреча. Константин ответил, что так же кричал народ, когда Кромвель вступал в Лондон, но он тогда заметил: «Когда меня повезут на эшафот, крики будут еще сильнее».

Незаметно пробежало время. В комнате стало сумрачно. Вошла Мария Николаевна. Лицо ее озаряла улыбка.

— Извините, господа, надеюсь, вы уже довольно проголодались. Милости прошу к столу, — сказала и, оставив дверь открытой, вышла в соседнюю комнату, в которой был накрыт к обеду стол. Первым поднялся хозяин, повторив приглашение жены, а потом, глядя на Раевского, шутя заметил:

— Вот когда пригодилась бы ваша медовая, Владимир Федосеевич, а вы ее охотникам подарили.

— Честно скажу вам, господа, что было время, когда в юности мы иногда кутили безо всякой на то причины, офицерское, так сказать, развлечение. Стыдно вспомнить. Водка, мне кажется, один из источников всех без исключения пороков и бед…

— Я, как лекарь, Владимир Федосеевич, с вами вполне согласен, но где же выход? — спросил Вольф.

— Только во всеобщем просвещении народа, хотя теперь это и звучит как утопия, Фердинанд Богданович, а ведь другого пути нет. Избавиться от этого зла нелегко, но надобно.

Усаживаясь за стол, Никита Муравьев поддержал Раевского:

— Со злом надобно решительно бороться, хотя Карамзин в «Истории государства Российского» проповедовал мир между добром и злом. И очень обиделся на меня, когда я сказал, что не мир, а вечная брань должна существовать между злом и благом. Добродетельные граждане должны объединиться, дабы всей силой обрушиться на пороки и заблуждения. И это ведь когда-то будет, должно ведь быть!..

Говорили обо всем. Больше всех говорил Раевский. Оп давно не был в такой компании и, казалось, спешил высказать все, что наболело. Друзья хорошо это понимали, но побаивались, чтобы Раевский случайно не завел разговор о безвременно ушедшей жене Муравьева. Подобное воспоминание всегда приносило Муравьеву невыразимую боль. Но то, чего они опасались, вскоре произошло.

Раевский, из-за простого сочувствия к Муравьеву, уже к концу обеда, глядя на него, спросил: