Владимир Набоков: русские годы - [2]

Позвольте закончить словами из моего предисловия 1992 года: когда Набоков писал «Дар», он, как мне представляется, имел в виду прежде всего великий дар русской культуры, который достался его герою и ему самому. Его творчество в целом — «Дар», «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Другие берега», «Лолита» и все остальные книги — представляет собой один из самых щедрых даров, которые когда-нибудь получал счастливый мир. И Набоков продолжает его одаривать.

Брайан Бойд

Окленд, Новая Зеландия

Август 2010

Введение

I

Владимир Набоков (1899–1977), которого Октябрьская революция вырвала из родной почвы, а Вторая мировая война погнала дальше по свету, вряд ли мог остаться безразличным к катаклизмам современной истории, так изломавшим его жизнь. Однако он, как никто другой, неуклонно следовал своему жизненному курсу, решительно отстраняясь от своей эпохи. Его отец, стоявший в оппозиции к царскому режиму, попавший за это в тюрьму и лишенный придворного титула, после Февральской революции стал министром без портфеля в первом Временном правительстве, но сам Набоков на протяжении всего этого бурного 1917 года продолжал писать любовные стихи, как будто вокруг ничего не происходило. В ночь, когда большевики штурмовали Зимний дворец, он, закончив очередное стихотворение, сделал следующую запись: «Пока я писал, с улицы слышалась сильная ружейная пальба и подлый треск пулемета»².

Владимир Набоков принадлежал к старому, сказочно богатому аристократическому роду. В семнадцать лет он унаследовал самую великолепную из принадлежавших семейству усадеб, построенную в XVIII веке для светлейшего князя Безбородко, канцлера Екатерины II, ведавшего внешними сношениями. Вскоре, однако, революция и эмиграция оставили Набокова без средств к существованию, и он вынужден был зарабатывать на жизнь литературным трудом, — его читателями в то время были обездоленные и разбросанные по свету русские эмигранты, числом менее миллиона. К концу 1930-х годов Набоков с женой жили в бедности. Без щедрой помощи благотворительных организаций и таких поклонников, как Рахманинов, им вряд ли удалось бы выжить и тем более бежать от Гитлера в Соединенные Штаты. В Америке их ждала более благополучная, хотя и весьма скромная жизнь — до тех пор, пока «Лолита» не принесла тогда уже шестидесятилетнему Набокову состояние. Оставив место профессора Корнельского университета, Набоков возвратился в Европу и обосновался в Швейцарии. Здесь, в роскошном отеле, где его обслуживала целая свита ливрейных лакеев, — вместо пятидесяти домашних слуг его детства, — он мог спокойно продолжать работу, словно бы исторические потрясения его не задели.

Каждое действие личной драмы Набокова разыгрывалось в новых, самых неожиданных декорациях. Вначале небольшой уголок Российской империи: великолепные кварталы Санкт-Петербурга, освещенные пламенеющими закатными лучами дореволюционной культуры, а в двух часах езды от столицы — усадьба, еловый лес, река, до конца жизни остававшиеся для него объектом страстной ностальгии. Затем — русская эмиграция с ее «жизнью в вещественной нищете и духовной неге»³, с ее клаустрофобией, внутренними распрями, неизбежным рассеянием. Следующие двадцать лет — Америка Набокова, где он с семьей постоянно переезжал с места на место: зимой они снимали дом у какого-нибудь уехавшего в отпуск профессора, а летом кочевали из мотеля в мотель в погоне за бабочками и вдохновением, породившим «Лолиту» и другие произведения. Наконец, снова Европа. Там, на верхнем этаже «Палас-отеля» в Монтрё, откуда открывался вид на усеянную птицами гладь Женевского озера, он прожил последние пятнадцать лет.

С каждой сменой декораций менялись и второстепенные действующие лица. В Петербурге мальчик Набоков, гуляя с отцом, становится свидетелем его беседы со стариком Толстым; в Париже худощавый Сирин по-французски читает свои произведения перед Джеймсом Джойсом и игроками венгерской футбольной команды. Очень важное значение для Набокова в годы его европейского изгнания имели отношения с друзьями и недругами среди писателей русской эмиграции — жизнерадостным И. Лукашем, деликатным Ю. Айхенвальдом, язвительным и строгим В. Ходасевичем, скользким Г. Адамовичем, завистливым И. Буниным. В Соединенных Штатах ближайшим другом Набокова долгое время был Эдмунд Уилсон, пока их дружба не переросла в жестокую трансатлантическую войну. На сцену также выходят (в алфавитном порядке) Моррис Бишоп, Жорж Гиллен, Гарри Левин, Джеймс Лохлин, Мэри Маккарти, Джон Рэнсом, Мэй Сартон, Аллен Тейт, Кэтрин Уайт, Э.Б. Уайт, Роберт Фрост. В последнем акте Набоков скрывается от публики в убежище семьи и встречается лишь с некоторыми старыми друзьями, издателями, такими же, как он, знаменитостями, пользующимися швейцарским гостеприимством, с критиками и настойчивыми поклонниками. Самые бурные сцены здесь связаны с раздорами между Набоковым и Э. Уилсоном, а потом набоковским биографом Эндрю Филдом.

Однако Набоков всегда был одиночкой, и любой рассказ о его жизни должен сосредоточиться на загадке его личности и на том, как она проявляется в искусстве. Три характерные особенности сразу бросаются в глаза. Во-первых, его необыкновенная самоуверенность: кто еще отважился бы начать нехудожественное произведение словами: «Я мыслю как гений»?