Владимир Набоков: русские годы - [14]

Даже теоретики-юристы в России никогда не рассматривали право чисто теоретически. Однако Владимир Дмитриевич Набоков больше других настаивал на политическом значении юридической практики. Он открыто подчеркивал эгалитарный смысл введения суда присяжных в 1864 году, всего через три года после отмены крепостного права: «Крестьянин, вчерашний раб, в любой процессуальной роли… стоял с самого начала абсолютно на одной доске с важным барином». Суд присяжных прежде всего стал «категорическим и ярким выражением доверия к государственным способностям» бывшего крепостного, «к его умению разбираться во всех тех сложных и трудных вопросах, которые зачастую группируются вокруг факта преступления»⁵⁵.

В.Д. Набоков утверждал, что права индивидуума перед законом — не абстрактная теоретическая проблема, но «плод долгой политической борьбы за гарантию политической свободы против абсолютной власти, как бы она ни называлась»⁵⁶. Как специалист по уголовному праву, он отвергал социологические обобщения⁵⁷, подчеркивая, что идея индивидуальной ответственности несет в себе свободу и противоречит вечной несправедливости массовых репрессалий или «превентивного» наказания для тех, кого считают потенциально опасными или просто непохожими на остальных. Гомосексуалисты, преступники, уже понесшие наказание, бродяги, евреи, политически неблагонадежные — всех их он защищал от тирании закона.

Вынужденное знакомство Владимира Владимировича Набокова с большевизмом и нацизмом послужило для него еще одним доказательством того, как важна была непреклонная борьба его отца за права личности против давления государства. Как и отец, он осуждал нетерпимость и отвергал любые социологические обобщения, утверждая непредсказуемость индивидуального. Признав свободу личности, он, в свою очередь, не отрицал и личную ответственность как этическую реальность и психологический факт. Его герои-лжецы, как Смуров или Кинбот, его герои-наглецы, как Гумберт или Ван, его герои-убийцы, как Роберт Горн или Герман, представляют собой этюды на тему порочности человека и его безграничной способности снять с себя ответственность за содеянное, представив его как своего рода необходимую сатисфакцию или извращенный триумф.

Идеалы личной свободы, которые отстаивал В.Д. Набоков, имели скорее западноевропейское, чем русское происхождение. Хотя он и возражал против «рабского копирования чужих образцов», он был, несомненно, таким же западником и антиславянофилом, каким впоследствии станет его сын. В высших нормах правосудия он видел наследие идей справедливости и демократии, сформировавшихся на Западе, но универсальных по своему значению. Ведущая фигура в международном союзе криминалистов (если бы не Первая мировая война, он стал бы его президентом), В.Д. Набоков был не только космополитом, но и патриотом: все свои силы он неизменно направлял на благо России⁵⁸. Подобно отцу, Владимир Набоков подчеркивал всемирность и нерушимость высших ценностей — у Пушкина, считал он, больше общего с Горацием, чем с кем-либо из его соотечественников или современников, — но как писатель и переводчик он служил русской литературе с такой страстью, которую не способны были пробудить в нем даже его любимые Шекспир и Флобер. Нужно отметить, что космополитизм и Владимира Дмитриевича Набокова, и его сына ограничивался Западной Европой и ее культурными филиациями — ни компаративизм, ни восточные или примитивные культуры их решительно не интересовали.

VI

Тот факт, что В.Д. Набоков неизменно подчеркивал именно политические аспекты права, отражает статус российской интеллигенции, к которой он по сознательному выбору примкнул и которая была лишена академической элитарности, присущей ей на Западе⁵⁹. Со времени возникновения российской интеллигенции в середине прошлого столетия ее отличало свободомыслие, поставленное на службу общественным переменам. Убийство Александра II повлекло за собой не революцию, а реакцию: в течение 1880-х годов оппозиция пребывала в оцепенении, а весь реформаторский порыв сводился к политике «малых дел». Однако голод 1891 года вновь пробудил требование безотлагательных перемен, и с этого времени недовольство в разнообразных формах стало неуклонно усиливаться.

Хотя В.Д. Набоков всецело связал свою судьбу с интеллигенцией, он вовсе не отказывался от великосветского образа жизни своей семьи. Он по-прежнему жил в родительском доме на набережной Невы, недалеко от французского посольства, посещал костюмированные балы, оперу, даже бывал при дворе, а в 1895 году, как и его братья, получил камер-юнкерское звание. Светская жизнь продолжалась и летом, в загородных усадьбах: многолюдные пикники, крокет, «благопристойные перекидки» на теннисных площадках каренинских времен. За городом он и познакомился с Еленой Ивановной Рукавишниковой (1876–1939), дочерью владельца двух соседних имений в трех верстах вниз по реке Оредежь. Такое же расстояние по берегу Невы разделяло их дома и в Петербурге: может быть, сама судьба хотела сообщить им этой симметрией, что имеет на них свои виды.

Говоря о своих предках по отцовской линии, Владимир Набоков упоминал воинов и землевладельцев в роду деда и рыцарей-крестоносцев в роду бабки. Что же касается Рукавишниковых, то он утверждал, что фамилия их происходит от латной рукавицы, хотя суффикс «ник» предполагает скорее мастера-рукавишника