Владимир Набоков: американские годы - [6]
По возвращении в Нью-Йорк Набоковы прожили неделю в доме 1326 по Мэдисон-Авеню, а потом переехали в дом, выстроенный из песчаника, — номер 35 по 87-й Западной улице, в «отвратительную хибарку», тесную и неудобную, зато дешевую и рядом с Центральным парком>22.
Набоков всегда старался пробудить у маленького Дмитрия интерес к деревьям, цветам и животным. Он даже устраивал сыну экзамены, проверяя, как тот усвоил названия, и притворно сердился, когда тот ошибался. При этом Дмитрий пошел в американскую школу, совсем не зная английского: его родители понимали, что оторванный от России ребенок научится хорошо говорить по-русски, только если будет постоянно слышать русскую речь дома. Где бы они ни жили — в Германии, во Франции, в Америке или в Швейцарии — они всегда говорили друг с дружкой по-русски, обильно уснащая свою речь английскими и французскими словами[6]. Вскоре после возвращения из Вермонта шестилетний Дмитрий впервые отправился в школу — придя домой, он с гордостью сообщил родителям, что научился говорить по-английски>23.
Когда-то в Германии Набоков зарабатывал на жизнь уроками английского языка. Теперь же обстоятельства вновь вынуждали его на время вернуться к преподаванию, на сей раз — русского. А кому нужен был русский язык? Сталинско-гитлеровский пакт, позволивший немцам захватить Францию и изолировать Англию, не способствовал популярности России и ее языка в глазах американцев. Тем не менее Елена Могилат, преподавательница русского языка в Колумбийском университете, сумела найти Набокову несколько способных и трудолюбивых учениц — среди них была Хильда Уорд, которая впоследствии помогла ему перевести главу его воспоминаний «Мадемуазель О» с французского языка. Набоков занимался с тремя студентками четыре с половиной часа в неделю — за щедрое вознаграждение в девять долларов>24.
При этом он продолжал обращаться к русским эмигрантам с просьбой помочь ему найти более подходящую работу. Он еще раз написал Вернадскому, связался с Аврамом Ярмолинским, заведующим Славянским отделением Нью-Йоркской публичной библиотеки, обратился к Петру Перцову из Корнельского университета, который за два года до этого перевел один набоковский рассказ на английский. Ничего не получалось — не было ясности даже в отношении работы в Стэнфордской летней школе на следующий год; ни переведенный Перцовым рассказ, ни роман, ни воспоминания, написанные непосредственно по-английски, не заинтересовали ни одного издателя. 12 октября состоялся творческий вечер Сирина в Обществе друзей русской культуры, и зал был переполнен — тем не менее нью-йоркская эмигрантская аудитория не могла его прокормить. Оставалось найти либо работу, либо — издателя, который захотел бы купить его англоязычные произведения>25.
8 октября 1940 года он встретился с Эдмундом Уилсоном, в то время ведущим американским критиком. Уилсон временно (на три месяца) вернулся на работу в «Нью рипаблик»[7], где замещал литературного редактора Малькольма Каули. Уилсон предложил Набокову написать несколько рецензий на книги, так или иначе связанные с Россией (биография Дягилева, перевод грузинского средневекового эпоса). В письме Кристиану Госсу, бывшему наставнику по Принстону, Уилсон поделился своими впечатлениями о Набокове: «Я потрясен великолепным качеством его рецензий. Удивительно умный человек!» Приятель Карповича представил Набокова сотрудникам газет «Нью-Йорк сан» и «Нью-Йорк таймс», и в течение нескольких месяцев, особенно в октябре и ноябре 1940 года, Набоков рецензировал биографии, книги по истории, беллетристику, стихи, эссе, философские статьи — в том числе и не имеющие отношения к России. Рецензия на роман Джона Мэйсфилда является ярким свидетельством смелости и свободы его мышления, его ослепительной образности, словесного изящества и кругозора, столь поразивших Уилсона:
Что такое история? Грезы и прах. Сколько существует способов отражения истории в романе? Всего три. Либо ублажать уклончивую Музу правдоподобия, стараясь раскопать и совместить все относящиеся к делу факты и детали; либо откровенно предаваться фарсу или сатире, представляя прошлое как пародию на настоящее; либо же вырваться за пределы времени, препоручив наугад выбранную мумию заботам одного лишь своего таланта — если, конечно, у вас есть этот талант. Поскольку Джон Мэйсфилд в своей новой книге [«Базилисса, сказание об императрице Теодоре»] не делает ни первого, ни второго, следовательно, остается предположить, что он пытается преобразить далекую эпоху в вечную реальность человеческих страстей посредством своего вдохновения. К сожалению, его дар не позволяет решить эту задачу, следовательно, перед нами встает проблема оценки: если один лишь волшебник верит в силу своего колдовства, должны ли зрители глазеть на палку, не превратившуюся в цветущее дерево?
