Владимир Чигринцев - [4]

Шли полем. Попутный мужичок объяснил, что до Пылаихи километров пятнадцать кругалем и пять через поле, но в баньке поселилась ведьма и в десять вечера летает над лесом на помеле. Осмеянный, он обиженно хмыкнул и пошел стороной. Нарочито и весело отправились мы напрямки.

Близилось к десяти. Пылаихинская церковь виднелась на бугре за деревьями, на луг опускался туман. Какая-то банька с трубой, просевшая и явно бесхозная, прилепилась у ручейка на нашем пути. Я засек время. Ровно в десять в полном безветрии в тишине сумерек из трубы отвесно в небо взлетел, воспарил — не подберу слово и сегодня — огненный шар. Потрясенные, мы пали в траву. Повисев с минуту, шар стал кататься по воздуху кругами, набирая скорость. От него исходило прерывистое гудение, отдаленно похожее на всхлипы ветра или скулеж зверя. Круг в воздухе замкнулся. Потом я вычислил время — семь минут, тогда нам показалось — вечность. Огненный шар летал и летал, затем завис опять над банькой и со щелчком всосался в трубу.

Наступила мертвая тишина. Вера молила возвращаться — я настоял идти. Было страшно. Но ничего больше не случилось. Банька в темноте чернела пятном, появился ветерок, затем закапал дождик. Ночевали в Пылаихе у бабки. Расспрашивали о шаре и получили выговор за свое безрассудство: падушевская банька считалась здесь проклятым местом. Охота смеяться у нас совсем отпала.

Тем не менее места нам понравились. За бесценок выглядели дом в Бобрах — девчонки больше там и воспитывались. Татьяна, как вы знаете, и теперь туда наезжает: грибочки и брусника на столе — ее рук дело. Я, понятно, не был там давно, впрочем, и не жалею… Так вот, в Пылаиху и в те годы ходили мы редко, в основном за опятами, да и то пока там жили люди, мрачное, признаюсь, стало место. Крестьяне, перемещенные в начале тридцатых, фамилию мою не знали или не сопоставляли с помещицкой — таиться хоть здесь не приходилось. С тех пор при случае я всегда расспрашивал естественников — шаровой молнией сие быть никак не могло. Не скажу, что струсил, нет, тут иное: я вдруг понял, что клад мне в руки не дастся. Свидетельство сему — остатки, передаваемые по наследству.

Профессор аккуратно размотал ленту, раскрыл коробочку. Гости подались вперед и разом ахнули.

— Оля, Таня, подойдите, — произнес Профессор торжественно. — Колье и перстень — Тане, брошка — Ольге, — объявил он. — Ты, — добавил старшей, — все равно увезешь, пусть большее останется тут, на Родине. Вот так, господа, клад искать теперь девочкам, их мужьям, Волюшке, он хоть из Чигринцевых, но родня. Вам цвесть — нам тлесть, — пошутил Павел Сергеевич мрачно.

Драгоценности пошли по рукам, поднялся гам. Профессор возвышался Над столом, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Тут в перстне инталия — вырезной сапфир, погодите, погодите, — вглядываясь в камень, закричал приглашенный Аристовым Княжнин, — буквы…

— Не буквы, а иероглифы, молодой человек, — оборвал язвительно Павел Сергеевич. — Впрочем, и буквы имеются — арабская вязь, но их можно разглядеть только в лупу. По чести, я боялся носить, но спецам — время не благоприятствовало, за такие камешки большевики могли б и срок намотать. Теперь бизнес шагает, так, господин Княжнин?

Но его ироническое подчеркивание фамилии, как и последующий уход остались незамеченными — музейные, огроменные камни примагнитили всех до одного.

2

Более, наверное, всех принял случившееся к сердцу Воля Чигринцев. Поразили его даже не камни, а адресованные ему слова Павла Сергеевича. Отныне он официально признавался членом большой семьи Дербетевых, с которой состоял в прямом, но далеком родстве по матери. Вряд ли ответственное решение принималось Профессором накануне или сегодня поутру. Хотя князь, или «красный мурза», как заглазно величала его тетушка Чигринцева, был непроницаем, — что варилось в его голове, оставалось всегда тайной за семью печатями.

Волюшка, как и все окружающие, с детства страдал от грубой резкости Павла Сергеевича, тот часто высмеивал мальчика, держал на дистанции, именно как юнца, не допускаемого в священный круг взрослых. Тепло, забота, внимание — проявление подобных чувств было для князя равносильно потере собственного достоинства. Иное дело — показное хорошее настроение, сытный покой после доброго обеда и рюмашки. Князь подсаживался к «своему» столику, доставал из футлярчика карельской березы специальные маленькие карты, принимался за гранд-пасьянс. Тут он позволял себе краем уха прислушаться к пустословию общего стола, подпустить незлобную шпильку, реплику, порой остроумную, порой даже добродушную. Традиционный послеобеденный воскресный «отдыханчик» (дербетевское словечко) бывал самым спокойным временем в семье.

Остальные часы, минуты, расписанные с немецкой пунктуальностью и английским снобизмом, подчинены были ученому — вокруг него все вертелось. Пожалуй, одна Ольга — наследница отцовской крови — умела пойти напролом против папиной воли или, по-профессорски презрев, не расслышать до нее касаемое. Танюша дулась про себя, но смиренно подчинялась, плакала от незаслуженной обиды в тиши, одна, незаметно — и часто получала после отповедь отца: «Опять рева-корова». Дразнилка вгоняла в краску по новой, Таня прятала глаза или уносилась вихрем к себе, не показываясь порой до следующего утра.