Вкус терна на рассвете - [56]
Если думаешь, что я испугаюсь, когда ты заключишь, что я психически болен, то ты ошибаешься, дружище. Я не так уж боюсь оказаться ненормальным, — гораздо страшнее мне представить длинную череду дней оставшейся жизни, где все нормально, но не перестанет время от времени появляться Нина Александровна, которой ведь нет на этом свете, но которая как бы и есть… Что делать? Ведь ничего из того, что получилось, уже нельзя поправить, а с этим непоправимым — что же мне делать? Наверное, я должен буду уйти со своей работы… И устроюсь-ка я куда-нибудь сторожем, бакенщиком или смотрителем заповедника. И может быть, когда окажусь совершенно в одиночестве, — она придет однажды и больше не покинет меня? Или, наконец, перестанет маячить в моих глазах, словно живая, и я не буду каждый раз пересиливать себя, пытаться внушить самому себе, что не надо оглядываться на нее, — и все равно ведь оглянусь, куда я денусь… (Долгая пауза.) Я бы не пришел к тебе, если бы не верил, дружище, что ты сможешь мне помочь.
— Чтобы я смог помочь тебе (это был уже мой голос, голос, тоже записанный на магнитофонную ленту; я начал первый сеанс психотерапии по своему методу), ты должен уяснить для себя, что такое ты и твоя жизнь…
Когда я слушаю свой собственный голос, столь старательно убеждающий пациентов, мне становится не по себе: смогу ли я помочь кому-нибудь? Но, слава богу, я верю в современную фармакологическую химию. Она делает чудеса, и есть замечательные сильнодействующие препараты, которые, несомненно, помогут таким бедолагам, как Калиточкин.
ФЛЕЙТА
Он все еще носил черную длинную шинель с острыми плечами и форменную старую фуражку — капитан дальнего плавания в отставке. Брюки клеш хлопали на его тонких щиколотках, начищенные ботинки всегда ярко блестели, худую шею коменданта окутывало белое шелковое кашне. Стройный и сухой, с усатым лицом опереточного капитана, вежливый и серьезный, с широким, стремительным шагом, он со всем этим, однако, почему-то производил впечатление неудачника. Выглядел комендант еще молодо, но, когда он снимал свою бравую фуражку с «крабом», сплошная белизна коротко стриженных волос да глубокие морщины возле глаз выдавали его истинный возраст.
Приехал он в Москву из Одессы; у него была высокая пенсия и, очевидно, имелась возможность устроиться получше, но он удовлетворился скромной должностью коменданта общежития. Он привез и кое-кому из студентов показывал свои работы: несколько любительски исполненных пейзажей да портрет красивой девочки в локонах — дочери его в десятилетнем возрасте.
Саша Купцов был известен в училище как виртуоз карандашного наброска. Маленькие рисунки его на листиках блокнота удивляли скупой, изящной манерой исполнения, тонкой, скромной линией; он очень точно и полно передавал изображаемое — ветку ли с листьями, бугорок ли с травой и старым плетнем, корову на лугу, облака над речкой — или что другое, такое же бесхитростно-поэтичное.
На зимние каникулы общежитие училища осталось пустым, студенты разъехались, и лишь комендант да Саша Купцов зажигали по вечерам свет в своих комнатах. Саша взялся отремонтировать печи. Работа была несложная — печи потрескались, трещины с лохматыми черными шнурами копоти надо было пробороздить шире и после затереть цементом. Цементный раствор Саша брал на стройке, что находилась около розового нового общежития студентов-музыкантов. Пятиэтажный дом этот, точно такой же, как и возводящийся рядом, обычно гремел и гудел как плохо настроенный гигантский радиоприемник — голосами многих и многих музыкальных инструментов. Теперь же он стоял тихий.
Закончив работу, Саша поднялся к коменданту (общежитие было двухэтажное, старое, с четырьмя подъездами, окрашенное в казарменный желтый цвет). Комендант сидел под стеллажом с матрасами, кипами белых простынь и серых одеял, сидел в полосатой тельняшке и в брюках с подтяжками, ничего не делая, глядя на Сашу большими, в красных прожилках, спокойными глазами. В кладовой, где и жил комендант, было жарко натоплено.
— Я закончил, Арсений Федорович, — сказал Саша.
— Видел, Купцов. Хорошо получилось. — Комендант смотрел на Сашу все так же серьезно, вытянув открытую смуглую шею, редко мигая, смотрел долго.
Кашлянув, он сказал:
— Выпишу вам тридцать рублей. Не мало будет?
Саша махнул рукой, неловко рассмеялся и не ответил — работу закончил он всего за два дня. Смущенный, как всегда, когда случалось, что надо было благодарить, он повернулся — выйти.
— Купцов, — остановил его комендант, — хотите, сейчас выдам, а вы, когда получите в бухгалтерии, отдадите мне?
— Не надо! — отказался Саша и вышел.
Но, спускаясь по лестнице, он обругал себя дураком — денег у него оставалось совсем мало, вряд ли хватит до конца каникул. И тут, на площадке внизу, он увидел свою мать. В солдатском бушлате, с клеенчатой сумкой и мешком на перевязи через плечо, она стояла, подняв широкое красное лицо.
