Вкус терна на рассвете - [36]

Меня вели после переливания крови, которое я всегда переносила неважно, — и за стеклянной дверью, отделявшей процедурные кабинеты от коридора, я увидела лицо молодого человека, который перед богом и людьми — был мужем мне и отцом моего будущего ребенка. И лицо это мне не понравилось. Он сначала не видел меня — увидела первою его я. Но потом я отвела взгляд в сторону, сделала вид, что не заметила его. Он, разумеется, успел меня увидеть, однако не остановился и не окликнул. И я думаю о том, какие, в сущности, далекие друг от друга и ничегошеньки друг о друге не знающие, чужие и дико несовместимые люди иногда называются мужем и женою, семьею, и часто живут вместе до самой смерти, о господи!

И я однажды сказала сыну: «Ты что думаешь, счастье тебе само в руки свалится, как розовое яблочко? Чего ты все сидишь здесь со своей матерью? Надо поискать, ох как надо хорошенько поискать, чтобы найти себе подходящего человека. А ты дома торчишь, клеишь калифорнийского змея». Вот досидишься ты, что однажды и подумаешь: одиноким создан человек, одиноко и должен прожить, это норма, а все возможные на свете союзы мужчин и женщин покажутся тебе ужасным и мучительным недоразумением. И тогда, сынок, считай, все пропало. У тебя начнется существование без счастья, возможно, долгое и благополучное существование, ты будешь вроде бы прав, находясь в стороне от тех, которые называют взаимное мучительство семейной жизнью, — но даже от этих, обвешанных лапшою житейских дрязг, ты будешь навеки отделен некой полосой отчуждения, запретной зоной, через которую твое одиночество никогда не осмелится перейти. Я хотела быть свободной женщиной, не знающей той жестокой фальши, что лежит порою в основе вполне пристойного семейного благополучия (мне слишком рано стало известно, как может один человек быть для другого невыносимым мучителем), и я стала-таки свободной женщиной, независимой и одинокой, которая рисовалась моему воображению. Но я тебе советую бежать подальше от этой благонамеренной женщины и найти себе хорошенькую подружку, душевную и простую, и узнать с нею все то, чего я столь предусмотрительно избежала. Я одна из тех, кто в наши нелегкие времена с испугу выбирает самое смиренное и непритязательное: просто существование, просто возможность дышать, смотреть на мир и присутствовать в нем. И тот, кто был основательно проучен жизнью, тот только и мог быстренько согласиться на существование без счастья, на долгое житье безо всякой высокой материи. Сынок, беги от меня, пока не поздно.

Когда я захотела тебя иметь, мною двигало обычное житейское соображение: женщине надо родить, а я не хотела замужества, но мне нужен был ребенок. Конечно, я предполагала, что будет нелегко, но вместе с тем знала и другое — что пройдет какое-то время и все наладится, а ребенок станет смыслом и оправданием всей моей жизни. Однако я не предполагала, что ты вымахаешь ростом вдвое больше матери, и на дачном участке всю землю шутя будешь вскапывать один, и вдруг на крылатом аппарате поднимешься в воздух.

Я, конечно, была польщена, я ночь проплакала после того, что однажды сын сказал мне, отвечая на мои слова. Он сказал: «Мать, я пока не нуждаюсь в твоих девицах. Ну, чего ты пристаешь с ними? Да и куда я привел бы девицу? В нашу однокомнатную берлогу, что ли? Но главное, мать, заключается не в этом. Ты тут будь спокойна. Нам с тобою вдвоем неплохо, не правда ли? Я бы не прочь, конечно, если нашлась бы такая, как ты, а такую где найдешь? А мы с тобою как двойная звезда, нас нельзя разглядеть по отдельности без телескопа — наше дело светить потихонечку, а ты посылаешь меня на вечер отдыха в Дом техники. На кой мне сдался этот Дом техники, где заставляют танцевать румбу и липси?»

И мне, конечно, по сердцу пришлись его слова, но какая же тут звезда, если во мне уже давно ничего не светится? Господи, вспомнить только тот год, когда мальчик пошел в школу. Какая там звезда? Я только и думала о том, как бы убежать пораньше домой, потому что сын после школы бродил по двору голодным — я не разрешала ему пользоваться газовой плитою и предпочитала давать ему деньги на обед, чтобы он, значит, ходил в пельменную; однако были у меня сильные подозрения, что парень проедает деньги на мороженое. У матери-одиночки если что и светится, то это ее сумасшедшие глаза от сумасшедшей тревоги за ребенка, который где-то шатается безо всякого надзора.

Да, я прожила так, как хотела, и была, наверное, по-своему счастлива, да только любое счастье на этом свете обхватано руками несчастных. Скажем, пропалываю я клубнику в жаркий день, стою, согнувшись, возле грядки, сама в купальнике, голова под соломенной шляпкой. Хорошо! Прохладный ветер гладит мне плечи; тяпка хорошо наточена сыном… Много ли надо человеку, господи! И вдруг вспоминаю старую бурятку, которую видела утром, когда я с рюкзаком на спине бодро подходила к станции метро. Эта заброшенная, неухоженная бурятка появляется у метро, как только потеплеет, и целыми днями сидит на сером дощатом рундуке, в котором дворники держат метлы, совки и лопаты. Слышала, что у нее есть в Москве дочь, какая-то образованная особа. Толпа обтекает вокруг, старуха что-то по-своему бормочет, натянув платок на самый нос, и покачивается из стороны в сторону. Иногда, привалясь спиною к дереву, вплотную к которому стоит рундук, старая бурятка спит, уронив на грудь седую голову, громко похрапывая… Я не хочу сказать, что воспоминание о заброшенной бурятке лишает меня радости хорошего дня и мирной работы, но уже коли существует подобная старуха где-то на белом свете, то мое счастливое чувство жизни все равно не может не учитывать этого. И за всю жизнь начиная с детского дома я накопила подобных воспоминаний немало.