Вкус терна на рассвете - [33]

Потом произошло то, что и должно было произойти. К началу лета я уехал со студенческим строительным отрядом и лишь к концу сентября вернулся назад. Сказать правду, я не особенно скучал по своей подруге, когда жил в совхозе и строил вместе с друзьями-товарищами свинокомплекс; но, вернувшись в Москву, я в радостном нетерпении кинулся к ней, к ее смешному дому, похожему на кирпичный корабль. Этот дом стоял в одном из тихих искривленных переулков старой Москвы, недалеко от Крымского моста, и со двора поверх каких-то каменных заборов, расположенных гораздо ниже по уровню, можно было увидеть серебряный блеск Москвы-реки. Теперь этого дома нет — на его месте выросло что-то бетонное и стеклянное, научно-исследовательское, — утонул славный кирпичный корабль в океане времени.

Моя подруга оказалась в больнице, да почему-то еще и в такой, куда никого не пускают, даже родных и близких. Мы посмотрели друг на друга через окно, я стоял внизу, на улице, среди что-то кричащих, приставив руки ко рту, посетителей, она — в палате на втором этаже. Беременность сильно исказила ее облик, к тому же она коротко остриглась, то есть попросту откромсала волосы чуть пониже уха, и они, некрашеные, выглядели довольно темными. Большой живот ее был мне хорошо виден снизу. Я только и смог понять по ее записке, выброшенной из форточки, что она решила рожать, что беременность протекает не совсем благополучно. А я и не знал, что она беременна. Знакомо помахав рукою, она исчезла…

В ту осень в Москву приехал друг из Новокузнецка, борец-вольник, на чемпионат по вольной борьбе, и ты целую неделю ходил смотреть соревнования. А когда друг уехал обратно к себе в Сибирь, ты, насытившись спортивными зрелищами, нехотя отправился в больницу. Нечего мне брать на себя то, за что должны, по всей вероятности, отвечать другие, думал ты. Меня не было в Москве почти четыре месяца. Когда я уезжал, она ни о чем таком не говорила. И писем мы за это время друг другу не писали. Да и сейчас — разве хотя бы намекнула она в записке, что ждет именно нашего ребенка? «Жду ребенка. Дела идут неважно. Будут до конца держать под наблюдением» — вот что сообщалось в записке. А ведь я помнил, как она говорила мне неоднократно: «Я свободная женщина. Я буду жить так, как мне хочется». Что ж, я уважал ее взгляды и верил, что она всегда так и будет жить. На лице у нее были ранние морщины, но они ее не старили. Она чуть картавила, и это ей очень шло. Мне с первого дня, а потом и всегда было хорошо с нею. И все же значит ли это, что я должен поступить так, как «повелевает долг»?

Мне никогда не забыть той поездки — сначала в метро, потом долго троллейбусом. Была осенняя слякоть на улицах, небо хмурилось, и лица людей казались мне слишком откровенными — печать некоего знания, невеселого и, впрочем, никому не нужного лежала на этих лицах. И сейчас, когда я сижу в старой мансарде и внизу возле дома стоит моя машина, на которой я и совершил сентиментальное путешествие вспять по времени, мне нечего лукавить перед тобою, дорогой мой житель мансарды. Да нужно ли это хотя бы московским улицам, вид которых неузнаваемо меняется каждую сотню лет? Нужно ли наше пресловутое благоразумие этой ветви апрельского дерева, чьи узелки и почки полны нетерпеливой энергии новых деяний? А я в тот день решил все же встретиться и поговорить с моей беременной подругой. Я прошел в канцелярию больницы, с трудом выпросил разрешение и, натянув выданный в гардеробной белый халат, отправился искать нужную палату. Мне было разрешено лишь вызвать в коридор больную, но я забыл об этом и, предварительно постучав в дверь, вошел в палату. Я увидел очень большую комнату, заставленную множеством кроватей, и на каждой лежало, кто на боку, кто на спине, по беременной женщине. Они внимательно, непонятно смотрели на меня. Но той, к которой я пришел с визитом, не оказалось — увели на процедуры, и я быстро покинул палату. Пошел по коридору куда-то наугад, на меня наткнулась пожилая седая нянька, полная, розоволицая, схватила за рукав и потащила к выходу, в крик ругаясь, что сюда никому нельзя. Я покорно шел за нею. И вот, проходя мимо застекленной двери, я увидел мою подругу, которую вели под руки две медицинские сестрицы… Ты помнишь, какое у нее было лицо, какой вид? Может быть, вся проза жизни и ее неволшебная, земная — земляная сторона открылась в этот миг тебе, и ты не остановился, прошел мимо, влекомый за рукав толстенькой белоголовой старушкой. Ты вышел на улицу и слился с толпою, готовой к принятию самых благоразумных решений.

Но зачем ты пришел сюда и разговариваешь с юным и бедным жителем мансарды? Неужели тебе ко всему еще нужно и оправдаться перед ним? Зачем, бедняга? Достаточно и того, что ты ушел тогда из больницы и больше никогда, никогда не видел эту женщину. Мансарду ты тогда покинул, вся твоя жизнь дальше покатилась по путям благоразумия, конечно.

Я еще минуту посижу в каморке, прислушиваясь к шуму, гулу городской стихии, к воробьиному чириканию и вороньему карканью. Затем открою окно и, перегнувшись через подоконник, посмотрю вниз и увижу, как уходит куда-то по своим делам житель мансарды в лохматой кроличьей шапке. Я не окликну его, потому что это было бы бесполезно: я могу отсюда увидеть его, я вижу его, а он-то меня увидеть не может! Мне известно, как сложится его жизнь дальше, а ему-то откуда об этом знать? Где-то, полагаю, есть у меня сын или дочь, но предполагать подобное я могу лишь неуверенно. А уверенно говорить я могу лишь о том, что у меня теперь есть жена, не захотевшая рожать, и машина «Жигули», порожек которой уже прогнил насквозь, ибо в свое время я не сделал машине антикоррозийного покрытия.