Визит лейб-медика - [85]

Господь должен был это позволить. Господь должен был использовать эту выпущенную на волю необузданность народа как средство для очистки борделей, трактиров и всех прибежищ разврата, использовавшихся теми, кто уничтожал нравственность и благовоспитанность.

Это продолжалось двое суток. Потом уличные беспорядки постепенно стихли, словно в изнеможении или в печали. Что-то закончилось. Тому, что было раньше, отомстили. Время просветителей-предателей прошло. Но в этом изнеможении присутствовала и великая печаль: больше не будет никаких открытых и освещенных парков, театры и развлечения запретят, воцарятся чистота и богобоязненность, так, скорее всего, и будет. Больше никогда не будет так весело. Но это необходимо.

Своего рода печаль. Именно так. Своего рода справедливая, карающая печаль. И этот новый режим, режим добропорядочный, не станет наказывать народ за эту мстящую, но странным образом приводящую в отчаяние печаль.

На третий день на улицы вышла полиция, и все кончилось.

Королеву под надежной стражей из восьми конных драгун везли в Кронборг. В карете только королева, малышка и единственная придворная дама, составлявшая теперь ее свиту.

На козлах рядом с кучером сидел офицер, все время державший саблю наголо.

Коменданту фон Хоху пришлось поспешно протапливать несколько комнат в старом замке Гамлета. Зима была очень холодной, с частыми ураганными ветрами с Эресунда, а комендант не был предупрежден. Королева ничего не сказала, но все время держала ребенка тесно прижатым к своему телу и куталась вместе с ним в шубу, снимать которую так и не стала.

Вечером она долго стояла у южного окна и смотрела в сторону Копенгагена. Лишь единожды что-то сказала своей придворной даме. Она спросила, что это за странный, слабо мерцающий свет на небе с южной стороны.

— Это, — сказала придворная дама, — светится Копенгаген, и народ празднует там освобождение от угнетателя Струэнсе и его приспешников.

Тогда королева быстро повернулась и дала придворной даме пощечину. Потом она разрыдалась, попросила прощения, но снова вернулась к окну и, прижимая к себе спящего ребенка, долго смотрела в темноту на слабый свет украшенного иллюминацией города.

Глава 16 Монастырь

1

Если он сгибал колени и осторожно опускал ноги вниз, то звенья цепей почти не чувствовались; сами цепи были около трех локтей в длину, так что он мог шевелиться. Собственно говоря, они едва ли были необходимы, ибо как же он мог сбежать, куда бежать нам от лица Твоего, и где искать мне, Господи, прибежище мое в день скорби — эти старые строки из тех времен, когда мрачный отец Адам Струэнсе беседовал с ним о Библии, стали вдруг, как это ни абсурдно, всплывать: как он мог это помнить? разве это не было невероятно давно? Но цепи доставляли куда больше мук его разуму, ему потребовалось совсем немного времени, чтобы привыкнуть к физической боли. Струэнсе усиленно старался соблюдать учтивость. Было важно сохранять спокойствие и не выказывать отчаяния или недовольства. К нему, утверждал он решительно и многократно, относились почтительно, по-деловому и обращались с ним хорошо, это он всячески стремился подчеркнуть, но по ночам, когда откуда-то изнутри подкрадывался холод, словно это был страх, смерзшийся у него внутри в некий айсберг, по ночам он был не в силах сохранять оптимизм и доброжелательность. Тогда он был не в силах притворяться. Такое случалось и днем, когда он смотрел в совершенно бессмысленный потолок, наблюдая, как собираются, готовясь к наступлению, капли влаги, а потом отрываются и атакуют, тогда у него начинали совершенно бесконтрольно дрожать руки, тогда давала знать о себе пытка, которая была еще хуже незнания: что случилось с Каролиной Матильдой и ребенком, сможет ли она его спасти. О, Господь, которого не существует, которого не существует, я спрашиваю тебя, подвергнут ли они меня тяжкому испытанию, будут ли иглы втыкаться в мою мошонку, и выдержу ли я, но в остальном, все было вполне удовлетворительным, еда была хорошей и вкусной, обслуживание заключенных — крайне доброжелательным, и у него не было ни малейшего повода для критики или жалоб на то, как с ним обращаются, и он скорей бы высказал руководству свое удивление таким гуманным обхождением, тем, как с ним обращались, но вот что не состоялась та поездка, которая должна была перенести меня в далекую Ост-Индию, где так не хватает врачей, и если бы я только покинул их в Альтоне, и это пережевывание одного и того же, и то же самое по ночам, стали возникать ночные кошмары про сержанта Мёрля, как у Кристиана, он начал понимать то, что снилось Кристиану, кошмарные сны про Мёрля, кошмары, не получилось никакого отдыха в ранах Агнца, вместо этого они втыкали в него иголки, и он кричал в безумном отчаянии, говорил Кристиан, но он был очень спокоен и предупредителен и иногда отпускал при стражниках легкие шутки, которые, как он полагал, ими ценились.

На третий день его посетил Гульберг.

Гульберг спросил, всем ли он доволен, и получил на свой вопрос утвердительный ответ. Гульберг принес с собой список того, что было у него конфисковано, и попросил его удостоверить, что все правильно. Это был список, начинавшийся с «тридцати пяти штук датских дукатов» (по-немецки), продолжавшийся «тюбиком зубной пасты» (по-датски!) и завершавшийся «одним гребнем для волос» (по-немецки), со странным комментарием: «Струэнсе почти всегда заплетает свои волосы, укладывая их в прическу и скрепляя сзади гребнем, как женщина»; он сделал вид, что не заметил этого комментария, а просто подписал и удовлетворенно кивнул.