Византийское путешествие - [10]

Мое созерцание императорских портретов было грубо прервано внезапным стуком и визгом инструментов. Б́ольшая часть северной стороны нефа была в лесах, рабочие возобновили свой кропотливый труд по очистке роскошных мраморных панелей. Впервые за много столетий вновь появились на свет очаровательные молочно-голубые, нежно-красные и зеленые цвет́а камня. И все бы неплохо, но утраченные панели «реставраторы» заменяли уродующими стены кричащими подделками. Еще в худшем положении оказался примыкающий к южной части нартекса вестибюль, который с конца X века не претерпел заметных перемен. Теперь же он заставлен лесами, и превосходный резной карниз из гирлянд виноградных гроздьев раскрашен в небесно-голубой и белый цвета. Одно дело расчищать записанное, но осквернение благородных седин Святой Софии заплатками свежей краски – прямая дорога к варварству. На это можно, конечно, возразить, что карнизы и капители храма были когда-то окрашены и вызолочены, но ровно то же можно сказать и про Парфенон. Представьте себе, что кто-то вздумал вдруг раскрасить мрамор из коллекции лорда Элджина в красный, желтый и синий цвета…

Все-таки южный вестибюль до сих пор является местом, где стоит задержаться. В люнете над дверью превосходно сохранилась мозаика X века, на которой Константин подносит свой город, а Юстиниан – храм сидящей на троне Богоматери. Цвета мозаики ясны, гармоническая композиция идеально подходит к этой стене. Стивен Рансимен видел в ней «торжество классического идеала». Мозаика подводит итог центральному византийскому мифу во всем его величии и тайне – мифу о Городе, Храме и Империи, пользующихся особым покровительством Христа и Его Матери и призванных существовать до конца времен.

В Азию

За то время, что мы осматривали Святую Софию, произошли разительные перемены. Тучи стремительно неслись к востоку, а с запада на их место вливался прозрачный эгейский воздух. Воды Мраморного моря, Босфора и Золотого Рога засверкали под лучами солнца, и сразу же стало ясно, что, несмотря на все беды, нанесенные разрушениями и реставрациями, Стамбул остается одним из прекраснейших мест на Земле. Впервые проявились очертания города, который поэт XII века Константин Манассия приветствовал как «око вселенной, украшение мира, ярчайшую из звезд, маяк дольнего мира».

Солнце сулило нам дальнюю дорогу. Паром до Яловы отправлялся с пристани Кабаташ на Босфоре. Сразу за пристанью, словно одалиска на картине Энгра, раскинулся вдоль берега бледный и тяжеловесный, перенасыщенный всевозможными излишествами дворец Долмабахче. Работа семейства Бальянов, известной армянской династии архитекторов, привычно презирается специалистами как вульгарный и несуразный образец восточного непонимания западных идей. Но в этом-то и заключается его прелесть (такова же, на мой взгляд, прелесть некоторых сочинений Римского-Корсакова), а по сравнению с брутальными башнями из стекла и бетона, высящимися на холме за Долмабахче, дворцовые украшения, шпили и тяжелые фронтоны смотрятся довольно изящно.

Хотя я с удовольствием бросил взгляд на османский Версаль, однако куда больше меня заботила переправа в Азию. Вскоре паром тронулся, медленно, с дрожью и пронзительным скрипом отвалив от причала, собирая за собой приветливых чаек. Позади остался вход в Золотой Рог, и чем больше удалялся город, тем сильнее гигантские купольные массы Святой Софии и Голубой мечети напоминали облака, пришпиленные к земле колоссальными иглами своих минаретов.

Мы шли к Принцевым островам. Какой-то мужчина принялся высоким детским фальцетом расхваливать новую разновидность шариковой ручки, раздавая желающим листы бумаги с образцами письма. Официанты разносили чай, прокисший вишневый сок и «Нескафе», причем последний напиток стоил здесь гораздо дороже, чем проезд из Европы в Азию. За кормой, где, вопреки унылым предостережениям путеводителей, запрещавших даже думать о купании, вода оказалась сверкающе чистой, появилась стая дельфинов. Дугой взмывая в воздух и вновь ныряя обратно, они как будто прошивали своими телами морские волны.

Мне прежде никогда не доводилось видеть дельфинов. Их внезапное появление оказалось чем-то б́ольшим, нежели просто воплощением какой-то неопределенной надежды. Невозможно было думать о них как о чем-то рутинном, обычном. Это были мгновения чистой жизни, яркого празднества телесного мира, в котором столетия сочетались друг с другом непосредственно, словно клавиши аккордеона. Эти прекрасные существа были потомками тех, чьи изображения мы увидели позднее на дверных косяках церкви, воздвигнутой на высоком уступе над голубым ущельем реки Каликаднос.

Принцевы острова представляют собой архипелаг из девяти небольших островов. Первый из них называется Проти. Как и его более плодородные сестры Антигона, Халки и Принкипо, Проти покрыт поросшими лесом холмами. Дома тут деревянные, с верандами, фронтонами и широкими карнизами. Чем-то он напомнил мне Крым, точнее, тот вымышленный Крым до 1914 года, который существовал в моем воображении. Острова выглядели идеальным местом для работы над скорбными мемуарами или многотомными трактатами о болезненных нравах опальной аристократии.