Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн. - [300]

С большим правом, нам думается, мы можем отметить другую слабую сторону труда г-на Скабалановича. Труд этот по общему своему характеру, как уже замечено, строго фактический. Автор поставил перед собой задачу выделить из всех доступных ему источников факты, относящиеся к характеристике состояния византийского государства и Церкви в XI в., и исполнил эту задачу умело и добросовестно. Но погрузившись с похвальным рвением в самостоятельные разыскания в источниках, он, к сожалению, нашел для себя возможным отнестись несколько пренебрежительно к трудам своих предшественников, причем им оставлены без должного внимания и те немногие ценные монографии, имеющие отношение к изучаемым вопросам, ближайшее ознакомление с которыми могло принести ему существенную пользу. Это игнорирование литературы предмета отозвалось до некоторой степени неблагоприятно и на решении частных вопросов, и на общей композиции труда. Так, например, очень темный и сложный вопрос о пронии мог бы получить у нашего автора более определенную постановку, если бы он познакомился с указанным выше исследованием проф. Успенского «О значении византийской и южно-славянской пронии», о котором он не упоминает даже в подстрочных примечаниях. «Материалы для внутренней истории Византийского государства» проф. Васильевского также недостаточно исчерпаны г-ном Скабалановичем. Более подробный анализ рассматриваемой книги, уже выходящий за пределы настоящей статьи, может дать еще несколько фактов более или менее важных упущений автора в указанном отношении. Но важнее и более общая сторона дела. Замыкаясь в кругу своих источников, строго ограничивая свое исследование известными хронологическими пределами, переступая за последние с большой осторожностью и лишь в случае крайней необходимости, наш автор тем самым лишил себя средств и возможности придать своему изложению большую ясность, картинность и образность. В книге г-на Скабалановича мы видим много фактов — но эти факты являются сухими, одиночными, они не поставлены в связь и аналогию с подобными же фактами других эпох византийской истории, не освещены с высших и более общих точек зрения. Очевидно, мы имеем дело с исследованием по истории Византии XI в., а не с историческим изображением этой эпохи. Иллюстрировать примерами нашу мысль нет надобности. Верность ее чувствуется читателем на каждой странице. Сознает эту слабую сторону своего труда и сам автор. Но он старается оправдаться в ней. В своей публичной речи он замечает, что писал свою книгу, «имея в виду главным образом специалистов, для которых некоторые отступления и разъяснения были бы излишними и для которых важна не фраза, но дело» (С. 180). Нельзя, конечно, отрицать важности и необходимости специальных исследований. Но сюжет, разрабатываемый автором, и рамки, в которые он его вдвинул, нам думается, представляет интерес не для одних специалистов, и, следовательно, нашему византинисту едва ли предстояла надобность заботиться заранее об ограничении круга своих читателей. К сожалению, нужно признаться, что такая заботливость проглядывает в большинстве наших ученых сочинений. Создавая свои ученые исследования, мы обыкновенно имеем в виду специалистов, забывая об остальной образованной публике, которой, однако же, не должны быть чужды интересы знания и науки. Пример Запада в этом отношении был бы для нас весьма поучителен. Там давно уже принято за правило — даже самые сухие, специальные работы излагать в форме, возможно более живой и удобопонятной. Оттого-то в Германии, Англии и особенно во Франции ученые книги весьма хорошо обращаются в публике, и научные знания успешно популяризируются. При этом строгая научность труда, конечно, не должна приноситься да и не приносится в жертву внешней отделке. Умение гармонически соединить одно с другим зависит от степени талантливости автора. Как на одну из образцовых в этом отношении работ в области византийских изучений можно, например, указать на сочинение о X в. Альфреда Рамбо «Constantin Porphyrogenete. L’empire grec au dixieme siecle». Если бы г-н Скабаланович, окончательно компануя свою работу, вспомнил не только о византинистах, но и о других читателях, то его прекрасная книга приобрела бы еще большую цену.

Частнейшее исследование нового сочинения о Византии не входит в рамки нашей статьи. В заключение мы позволим себе обратить внимание читателей на те общие выводы, к которым пришел автор при изучении истории Византии XI в. и которые сжато им изложены в его речи «Научная разработка византийской истории XI в.». Он отмечает следующие четыре начала, действующие как в XI в., так и в течение всей истории византийского государства и обусловившие столь продолжительное его существование: монархический принцип, свободное крестьянство, Православие и теснейший союз Церкви с государством. Ограничимся здесь сообщением любопытных суждений г-на Скабалановича о первых двух началах.

«Занятия византийской историей вообще и историей XI в. в частности, — говорит автор, — приводят к непоколебимому убеждению, что государственное здание может прочно и крепко стоять на двух столпах — монархии и свободном крестьянстве, что между этими двумя учреждениями существует неразрывная связь и если монархический принцип находит себе лучшую опору в крестьянстве, то и крестьянская свобода имеет своего естественного союзника и надежного покровителя в монархизме. Монархия и свободное крестьянство отличали Византию во все продолжение Средних веков, в XI же веке они выступают тем с большей рельефностью, что тогдашняя Западная Европа устроена была на совершенно других началах. XI в. был для Западной Европы веком полного расцвета феодализма, сущность которого заключалась в появлении множества мелких деспотий, развившихся за счет законно и правильно организованной правительственной власти, — в каждой феодальной территории стоял наверху деспот, в лице феодала, не признававшего другого закона, кроме собственного произвола, другого авторитета, кроме меча и копья, внизу — бесправная и жалкая народная масса, те несчастные вилланы, которые служили ничтожной игрушкой в руках господ, которых господа могли заключать в тюрьму и вешать по собственному усмотрению, отдавая отчет в своих поступках одному Богу, у которых они без церемонии могли отнимать имущества, разорять хижины, топтать посевы, которых могли, наконец, в силу обычного права подвергать всевозможным нравственным пыткам, оскорбительным для человеческого достоинства. Западно-европейский феодал с презрением смотрел на Византию, считал ее страной рабства, византийцев называл холопами, но это значило лишь, что он видел сучок в глазу брата, в своем же не замечал бревна; на греческом Востоке существовала не коллекция деспотий на западно-европейский манер, но одна Империя; громадная разница заключалась в том, что на Востоке был один монарх, а на Западе было множество деспотов;