Вивацца-младший - [2]
Герцог берет со стола перо и размашисто что-то пишет на чистом листе бумаги.
— Итак, синьор Россини… Премьера «Торвальдо и Дорлиски»… Та-ак… 26 декабря. То есть через двенадцать дней.
— Верно, синьор.
— Далее. Во время карнавала будущего года… То есть пятого февраля. — И — жирная линия через весь лист.
Вивацца-младший говорит в тон импресарио:
— Не трудитесь, синьор герцог, — обычный кабальный срок для итальянских композиторов. Итого: один месяц и десять дней. Какие же мы несчастные!
— Несчастные? — Герцог сердито сдвинул брови. — Мне кажется, что синьор Джоаккино Россини должен быть польщен…
— Несомненно! — Россини продолжил мысль импресарио: — …польщен тем, что удостаивается чести быть приглашенным театром «Торре ДʼАрджентина».
— Вот! — воскликнул герцог. — Попали в самую точку! Вы, молодой человек, вижу, очень смекалисты. Это поможет нашему разговору. Сроки, я полагаю, мы обговорили. Дальше: синьор Россини обязуется внести все изменения, которые окажутся необходимыми для успеха оперы и для удобства певцов.
— Разумеется!
— А для этого требуется… — восклицательный знак на бумаге. — Требуется: вручить копиисту совершенно готовый первый акт оперы двадцатого января нового года.
— Чудесно!
— А первое представление назначается на 5 февраля.
— Браво!
— В противном случае, — жестко сказал импресарио, словно читая готовый договор, — маэстро Россини терпит убыток, ибо должно быть так, а не иначе.
— Брависсимо!
Герцог глянул на маэстро из-под насупленных бровей:
— Вы изволите шутить?
— Ни в коем случае!
— Значит, вы очень покладисты, синьор Россини, вы мне нравитесь еще больше.
Россини улыбнулся:
— Но мы не обо всем еще договорились. Что же остается?
Герцог что-то прикидывал в уме… Сроки есть… Оплата уже согласована. Еще вчера. Что же еще? Этот молодой человек полон сил, он может горы своротить, земной шар с места сдвинет — дай ему только точку опоры. Недаром его прозвали в театре живчиком. Настоящий живчик! Если надо, пройдет сквозь игольное ушко подобно библейскому верблюду… Живые глаза. Живой ум. Настоящая хватка опытного маэстро — тертого-перетертого калача.
Россини сказал:
— Не было разговора о либретто.
— Это верно.
— Он, я полагаю, впереди?
— О нет, почему же? На этот счет имеется вполне устоявшаяся формула. Извольте, маэстро: либретто, новое или старое, которое ему будет предложено герцогом-импресарио. Чем плоха формула?
— Очаровательная формула, синьор герцог. Однако на этот счет у меня есть свое предложение, от которого не отступлюсь.
Это было сказано столь твердо, что импресарио на миг смутился. Молодой композитор показал зубы, нет — клыки.
— Я, синьор Россини, повторил формулу вполне рутинную, знакомую всем композиторам.
— Итальянским, синьор, итальянским!
Герцог поправил галстук, словно ему стало душно, встал из-за стола, отошел к высокому окну, за которым лил нудный дождь.
— Синьор герцог, я разрешил вам взять меня в железный обруч, как берет бондарь дубовую бочку. Вы слышали и видели, как я соглашался со всеми вашими условиями. Но вот сейчас я желаю, чтобы была нарушена традиция: то есть либретто предложу я сам.
— Вы это уже продумали?
— В некотором роде — да.
— С кем же, если не секрет? С вашим либреттистом синьором Стербини?
— Нет, не с ним.
— А с кем же?
— С одним брадобреем.
— С кем? С кем?
— Брадобреем, который был нынче у меня в гостинице. Прекрасный знаток оперы. Кстати, ваш первый трубач.
— И что же он?
— Поразился, как и вы.
Герцог отпер шкаф, подделанный под книжный, и достал бутылку вина и два венецианских бокала. Молча поставил один перед композитором, другой — перед собою. Откупорил бутылку, налил багрово-красного вина.
— Это крестьянское, маэстро. Вам понравится. Я не люблю, когда меня огорошивают. Поэтому я хочу чуточку подкрепиться. Ваше здоровье!
Они выпили. Россини похвалил вино. Герцог снова налил.
— Теперь я слушаю вас. Какое же либретто вы предлагаете?
Было неприлично сидеть, когда старший стоит, и Россини поднялся.
— Значит, мы твердо уславливаемся в одном, — сказал он, — я буду писать оперу-буффа. Насколько возможно веселую, соответствующую современным представлениям об опере.
Он замолчал. Герцог ждал продолжения речи маэстро.
— Синьор герцог, я хочу, чтобы вы обратили внимание на мои слова.
— Какие?
— Соответствующую современным представлениям об опере. Вы с этим согласны?
— Еще бы!
— Но это не все. Соответствующую величественности этого римского театра, его размерам, в первую очередь.
— Как это понимать?
— Очень просто: требуется новый подход к опере, и в смысле фабулы и в смысле усиления хорового начала.
Герцог пригубил вино:
— Я слышу особенно четко слова «новый», «современный». Как это понимать в данном случае?
— Только в прямом смысле. Искусство не может жить только с оглядкой на традицию. Требуется новое, все время новое.
— Ладно. Допустим. А как с либретто? Оно имеется?
— Речь идет о пьесе синьора Бомарше.
— О какой?
— Той самой: «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность».
Герцог не совсем понимает, о чем речь. Он спрашивает:
— Вы говорите об опере Паизиелло?
— Нет, о моей, которую хотел бы назвать так: «Альмавива, или Тщетная предосторожность». Ибо не хотел бы в какой-либо мере задевать чувства страстных поклонников Паизиелло, не хотел бы делать что-либо, смахивающее на противопоставление. Это было бы не к лицу нам. И в то же самое время, как уже говорил, хотелось бы учесть новые достижения оперного искусства, современные вкусы и величественные размеры театра. Я полагаю, что это вполне естественно.
Настоящий сборник рассказов абхазских писателей третий по счету. Первый вышел в 1950 году, второй — в 1962 году. Каждый из них по-своему отражает определенный этап развития жанра абхазского рассказа со дня его зарождения до наших дней. Однако в отличие от предыдущих сборников, в новом сборнике мы попытались представить достижения национальной новеллистики, придать ему характер антологии. При отборе рассказов для нашего сборника мы прежде всего руководствовались их значением в истории развития абхазской художественной литературы вообще и жанра малой прозы в частности.
«… Омара Хайяма нельзя отдавать прошлому. Это развивающаяся субстанция, ибо поэзия Хайяма – плоть от плоти народа. Куда бы вы ни пришли, в какой бы уголок Ирана ни приехали, на вас смотрит умный иронический взгляд Омара Хайяма. И вы непременно услышите его слова: «Ты жив – так радуйся, Хайям!»Да, Омар Хайям жив и поныне. Он будет жить вечно, вековечно. Рядом со всем живым. Со всем, что движется вперед. …».
«… Мин-ав почесал волосатую грудь и задумался.– Не верю, – повторил он в задумчивости.– Они выбросили все куски мяса, – объясняли ему. – Они сказали: «Он был нашим другом, и мы не станем есть его мясо». Он сказал – «Это мясо не пройдет в горло». Она сказала: «Мы не притронемся к мясу нашего друга, мы не станем грызть его хрящей, мы не станем обгладывать его костей». Он сказал: «Мой друг спасал мне жизнь. Еще вчера – пока не сорвался он с кручи – шли мы в обнимку в поисках дичи…» Да-вим бросил мясо, Шава бросила мясо.
«… – Почтенный старец, мы слушали тебя и поняли тебя, как могли. Мы хотим предложить тебе три вопроса.– Говори же, – сказал апостол, которому, не страшны были никакие подвохи, ибо бог благоволил к нему.– Вот первый, – сказал Сум. – Верно ли, что твой господин по имени Иисус Христос, сын человеческий, и верно ли, что он властвует над человеком в этом мире и в мире потустороннем?Апостол воскликнул, и голос его был как гром:– Истинно! Мы рабы его здесь и рабы его там, в царстве мертвых, ибо он господин всему – живому и мертвому!Абасги поняли старца.– Ответствуй, – продолжал Сум, – верно ли, что твой господин рожден от женщины?– Истинно так! – предвкушая близкую победу, сказал святой апостол.Сум сказал:– Скажи нам, почтенный старец, как согласуется учение твоего господина с учениями мудрых эллинов по имени Платон и по имени Аристотель? …».
«… Нуннам для начала покрыл все тело изображения, от головы до ног, желтой земляной краской и щеки выделил красной землей. Белую землю он приберегал для глаз и зубов, а черную – для волос.Нуннам нанес серую краску на то место, где полагается быть зрачкам. Посреди серых кругов он поставил черные точки, и вдруг ожило лицо на холодном камне.Нуннам даже испугался. Он не знал, кто это – отец его или старший сын, друг или враг? На него глядел человек, двойник человека, и это поразило художника. Нуннам упал наземь, не смея поднять глаз на произведение рук своих.Затем он встал и продолжал работу.
«… Георгий Гулиа менее всего похож на человека, едущего спиной вперед. Писатель остросовременный по складу своего дарования, чуткий не только к проблемам, но и к ритмам, краскам, интонациям дня сегодняшнего, он остается самим собой и в исторических своих книгах. Жизнь и смерть Михаила Лермонтова» прослоена такими комментариями от начала и до конца. Даты и факты, письма, свидетельства очевидцев и современников, оценки потомков, мнения ученых – все это сплавлено воедино, обрело смысл и цельность лишь благодаря живому голосу автора, его ненавязчивому, но постоянному «присутствию».
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
Командующий римской эскадрой Гай Секунд Плиний храбрый воин, настоящий герой и многоопытный ученый… Чего больше в нем — безрассудной военной храбрости или неподражаемого любопытства? Люди в страхе спасаются от огнедышашего Везувия, а он торопится туда…