Витязь на распутье - [29]

– Владыка, – попытался я угомонить разбушевавшегося митрополита, – дозволь словцо молвить. Я, будучи на Руси, вирши слыхал от некоего боярского сына по прозвищу Крыло, и, как мне кажется, они подходят как нельзя лучше.

Словом, прочел я ему басню Крылова «Музыканты», постаравшись, чтоб прозвучала как можно выразительнее, дабы проняло. Увы, но впечатление произвел только на засмеявшегося Федора и на заулыбавшуюся Ксению. Как оказалось, у Гермогена с чувством юмора напряг. Пришлось специально для митрополита пояснить: пусть они творят что хотят, но зато мастерски рисуют, и за это можно простить им некоторые грешки – в меру, разумеется, то есть не нарушение законов или уголовно наказуемые деяния.

Что же касается допуска к иконам иноверцев, то это целиком моя вина. Я присоветовал царевичу, чтобы он поручил им этим заняться, поскольку имел в уме тайную цель – через красоту ликов православных святых и угодников и их приобщить к истинной вере.

Однако мое заступничество было незамедлительно отвергнуто, и в ответ я услышал, что живописцы сии свершают преступления куда хуже, но главное их кощунственное деяние, по мнению Гермогена, заключалось даже не в их поведении, но в их художестве. Митрополит даже задохнулся от возмущения и, не в силах произнести ни слова, поднял руки вверх, призывая небеса поддержать его.

Голос у владыки прорезался лишь через полминуты, и он стал пояснять, в чем заключалось неслыханное кощунство одного из живописцев, Франса Снейдерса.

Оказывается, парень недолго думая решил ради забавы слегка переключиться. Очевидно, две куриные ножки, пяток яиц, фляга с вином и несколько кистей, лежащих рядом с ними, показались ему заслуживающими большего внимания, нежели стоящая чуть в отдалении икона богородицы с младенцем, которая тоже вошла в его натюрморт, но самым краем, да еще слегка повернутой. Писал он быстро, но вошедший к ним в келью митрополит успел разглядеть, чем занимается Франс, благо что к тому времени он почти закончил. Кстати, я потом видел творение Снейдерса – на мой взгляд, здорово.

– И за срам сей великий, за кощунство и глумление над святыней, коей касалась длань самого апостола Луки, не токмо ему ответ пред господом держати, но и тебе, Федор Борисыч! – И владыка грозно нацелил указательный перст на царевича.

Тот перепуганно уставился на палец митрополита, затем перевел растерянный взгляд на меня, после чего я взял все в свои руки и попросил у Годунова разрешения самому разобраться и потолковать с художниками, а до тех пор не предпринимать к ним никаких карающих санкций. Федор охотно закивал, а я в душе еще раз посетовал на то, что Гермоген продолжает торчать в Костроме, вовсе не собираясь к себе в Казань. Надо бы чего-нибудь придумать, чтоб этот настырный старик заторопился с отъездом.

Однако нет худа без добра – заодно сделал себе в памяти две пометки. Во-первых, распределяя свои дела и планируя время, всегда надо оставлять пару часов в резерве на непредвиденные случаи.

Во-вторых, надо присмотреться к молодым ребяткам из иконописной школы, которая существовала при Ипатьевском монастыре. Дело в том, что помимо прочих обвинений митрополит указал на то, что иноземные живописцы подают пагубный пример и кое-кто, глядя на них, тоже начинает сворачивать в своем творчестве «с древлих путей благочиния» при написании икон. Более того, одного из юных учеников, именем Федот, архимандриту даже пришлось посадить на хлеб-воду, наложив на него суровый месячный пост.

Понятно, что в иконописном деле творцы не нужны – там работают строго по старым образцам, а вот мне… Не гонять же Алеху каждый год в Европу за художниками, да и к чему? Помнится, еще Ломоносов утверждал, что русская земля и сама запросто может рождать собственных Платонов, быстрых разумом Катонов и кого-то там еще.

А продолжая мысль Михаила Васильевича, я подозреваю, что она их уже давно родила, и в преогромном количестве – надо только поднять с земли припорошенный пылью алмаз, бережно отряхнуть, вытереть, и он засверкает всем разноцветьем, да так, что и Европа ахнет. Тот же Федот чем не будущий Федотов? А если поискать еще, то, глядишь, отыщутся и Васнецов, и Репин, и прочие, которые сейчас, словно переписчики текстов, уныло шлепают копию за копией с «древлих благочинных» образцов, в которых нельзя ничего менять…

«Все проходит», – пришло мне на ум выражение из Екклесиаста, когда наша совместная трапеза закончилась и мы наконец расстались с митрополитом, отправившимся опочить.

Только я повторил его слова куда более весело, пообещав себе, что в ближайшую пару дней не пожалею часа или двух, но брошу все, сяду и не встану, пока не придумаю, как выжить Гермогена из Костромы. Мне же на сегодняшний день, точнее уже вечер, оставалось последнее – разговор с Федором.

Поначалу все шло гладко, и по поводу распределения наших будущих обязанностей у Годунова вопросов не возникло. Да и откуда бы они взялись, если я распределил обязанности не по-честному, а по-братски, возложив, согласно накиданным мною черновым наброскам, на свои плечи львиную долю всех предстоящих трудов.