Вишенка. 1 том - [12]

— Франсуа, откупоривай же бутылку… Покуда женщина рассказывала нам все это, бедная девочка бросилась на корзинку с вишнями, которую держала моя жена, и принялась есть их целыми горстями, с удовольствием, доходившим до жадности.

— Пусть себе ест, сколько хочет, не мешайте ей, — заметила нам женщина, — она обожает вишни, и к тому же они вовсе не вредны. — И, говоря это, женщина сама горстями хватала вишни из корзины и глотала их целиком, вместе с косточками.

Между тем она заказала мне обед. Покуда я занялся обедом, жена моя, оставшаяся в зале с путешественницей и девочкой, продолжавшей есть вишни, спросила у кормилицы, мать ли она ей приходится. Женщина отвечала, что нет, что она только ее кормилица и что она именно везет ее к отцу, что отец девочки — человек богатый, хотел нанять в окрестностях Парижа домик и поместить ее там с девочкой, для того чтобы иметь возможность как можно чаще навещать ее. К несчастию, разговор на этом закончился, потому что в эту минуту я подал обед, и путешественница села за стол вместе с девочкой. Аппетит у этой женщины был хороший, и она ела много. Ей понравилась моя кухня, что, впрочем, вовсе не удивительно. Девочка кушала меньше и скоро встала из-за стола, чтобы пойти играть во дворе. Женщина долго ела… Сами посудите, ведь нельзя же было мне сказать ей вдруг: «Берегитесь, сударыня, так много кушать нездорово»?.. Ведь всякий человек сам должен знать, сколько может влезть в него. Когда обед был совершенно окончен, то путешественница сказала моей жене:

— Я прилягу на минутку отдохнуть. Приглядите, пожалуйста, за моей девочкой, и если в случае проедет мимо какой-нибудь дилижанс по дороге в Париж, то разбудите меня, я тотчас же вскочу, я раздеваться даже не буду.

Так все это и исполнилось. Жена моя проводила ее в особую комнату, где была приготовлена кровать с хорошей постелью, на которую путешественница бросилась со словами:

— Как же я славно засну… приглядите без меня за моей девочкой.

Жена притворила дверь и спустилась вниз. Ребенок все играл перед домом, на дворе. Нам нетрудно было приглядывать за ребенком, потому что проезжих в этот день, кроме них, не было ни души.

Между тем прошло уже несколько часов. Не проехало ни одного дилижанса по дороге в Париж, тем не менее жена говорит мне:

— Однако наша путешественница долгонько-таки спит! Не пойти ли мне разбудить ее?

Я отвечал ей на это:

— Ведь эта женщина сказала нам, что она вовсе не торопится в Париж, и потому я не вижу, чем она мешает нам, спит себе да спит на здоровье! Еще обидится, пожалуй, зачем ее будят, когда она сама не позвонила.

— А как вдруг она занемогла? Ведь она как ела-то…страсть! Нет, я лучше пойду, посмотрю, не надо ли ей чего.

С этими словами жена моя ушла и отправилась наверх, в комнату путешественницы. Не прошло минуты, как я слышу, она зовет меня, да таким испуганным голосом, что я сам невольно перепугался и бегом побежал по лестнице.

— Ради бога! — кричала она. — Посмотри скорей на эту женщину, я сама не знаю, что с нею, сон это или нет, но только я звала, толкала ее, она все не отвечает.

Я подошел… я сразу догадался, что произошло ужасное. Несмотря на это, я созвал людей, соседей, затем со всех ног бросился в Немур за доктором, которого и привез с собою. Но напрасны были все усилия возвратить бедную женщину к жизни… она умерла. Доктор объявил, что это прилив крови, удар, причиненный, быть может, неумеренной едой… и этими проклятыми вишнями, которых она наелась до обеда… да еще с косточками.

Наконец, все, что он ни делал, чтобы возвратить путешественницу к жизни, не послужило положительно ни к чему… Она умерла, и умерла, не произнеся ни слова, не сказав даже своего имени, ни откуда она.

Можете легко судить, господа, каково было наше положение с женою. Бедная девочка, которая еще не умела говорить, и эта мертвая женщина, которая навеки умолкла. Отправились за местными властями. Пришел мэр вместе с мировым судьею: стали расспрашивать ребенка. Бедняжка не догадывалась даже о случившемся несчастии и продолжала себе играть. Господин мер несколько раз переспрашивал у нее, как ее зовут, а она отвечала: то «Лина», то «Калина» то «Нинина». Из чего господин мэр мог заключить только, что ее зовут или Каролина, или Селина, или Катерина. Стали добиваться у нее, как зовут ее кормилицу, она отвечала только: «мамаша» или «нанаша». Из этого невозможно было почерпнуть никаких сведений для поиска ее родителей. Тогда мэр потребовал, чтобы ему подали узелок, который был при путешественнице, и открыл его: в нем нашли кой-какое платье и белье для нее и для ребенка. На одежде кормилицы было две буквы: В и Д, а на девочке — одна только К. У путешественниц имелся еще старый кожаный портфель и в нем, тщательно завернутые в бумаги, два банковых билета, один в тысячу франков, другой в пятьсот. Моя правда вышла, я говорил, что они были люди не бедные. Но во всем этом не было ни малейшего указания ни на имя кормилицы или девочки, ни на имя родственников этой последней. В портфеле кроме денег была еще одна карта, а именно бубновая дама, на которой написано было следующее: «Будьте в Париже к началу августа, сожгите все мои письма. Я всякий день буду высылать к вам навстречу, в контору дилижансов». Но ни подписи, ни адреса. Наконец, раздев ребенка, для того чтобы внимательно посмотреть, нет ли на ней какой-нибудь заметной родинки… оказалось, что никакой… нашли у нее на шее маленький медальончик, на волосяной цепочке. В этом медальончике, которого мы прежде не заметили, потому что он спрятан был под рубашечкой, за стеклом, тщательно сделан быль вензель из волос. Это было во-первых К, затем А и потом другое А… а под всем этим есть цветок не то какой-то странный знак Г. Мэр уверял, что это по-китайски и что таких знаков не видел никогда в жизни, кроме одного только раза, на какой-то материи, привезенной из Китая.