Виртуальный свет. Идору. Все вечеринки завтрашнего дня - [292]

– Райделл?

Райделл вздрагивает – ну вот, ногу обмочил. Это Кридмор, сидит на полу, подтянув колени к подбородку и обхватив руками голову, мокрую на вид.

– Райделл, – говорит Кридмор, – есть выпить?

– Что ты делаешь на этой верхотуре, Бьюэлл?

– Сначала я залез в эту теплицу, ну, которая внизу. Думал, там будет вода. Потом понял, что сварюсь, как жопа каракатицы, ну и залез на эту верхотуру. Сучьи дети.

– Кто?

– Мне крышка, – продолжает Кридмор, не отвечая на вопрос. – Рэнди разорвал со мной контракт, а долбаный мост сгорел. Вот так дебют, а? Господи!

– Ты можешь сочинить про это песню, я так думаю.

Кридмор глядит на него снизу вверх в полнейшем отчаянии. Нервно сглатывает. Когда он вновь заговаривает, в голосе его ни следа акцента.

– Ты правда из Теннесси?

– Конечно, – отвечает Райделл.

– Мать твою, зачем я не оттуда, – говорит Кридмор, голос его тих, но эхом отдается внутри пустого деревянного ящика, солнечный свет пробивается через квадратную дырку над головой, освещая часть досок, два на четыре дюйма сечением, которые выложены в длину, чтобы пол был прочнее.

– А откуда ты, Бьюэлл? – спрашивает Райделл.

– Сукин ты сын, – отвечает Кридмор, снова с акцентом, – я из Нью-Джерси.

И начинает плакать.

Райделл снова лезет наверх, и потом, стоя на лестнице, высовывает голову и смотрит в сторону Сан-Франциско. Конец света, о котором твердил Лейни, видимо, не случился.

Райделл переводит взгляд на спальный мешок, внутри которого то, чего он жаждет больше всего на свете, – та, которую хочет любить всю свою жизнь. Ветер меняется, шевелит его волосы, и когда он выходит на крышу, залитый солнечным светом, все еще слышно, как внизу рыдает Кридмор.

70 Визит вежливости

Взяв такси до «Трансамерики», он закрывает глаза и видит часы, которые вручил мальчику, – часы, время которых движется по черному циферблату, а его собственное внутреннее время вырвалось на свободу, снятое с мертвого якоря незнакомкой, воссоздавшей для него облик Лизы. Стрелки часов вычерчивают радиевую орбиту, мгновение за мгновением. В это утро он видит спираль бесконечных возможностей, открытых, впрочем, не для него.

Мост, оставшийся позади, – возможно, навсегда, – это транспортное средство, само ставшее пунктом назначения: соленый воздух, помоечный неон, отрывистые крики чаек. Здесь он краем глаза увидел кусочек жизни, которая, как он понял, вечна и бесконечна. Видимый беспорядок, организованный неким глубинным, непостижимым образом.

Возможно, он слишком долгое время провел на службе и в компании тех, кто якобы правит миром. Тех, чьи мельницы мелют все мельче, все ближе к какой-то немыслимой точке омега[141] чистой информации, к какому-то чуду, которое вечно должно вот-вот произойти. Которое, подсказывает ему интуиция, явлено не будет, теперь уже – никогда, а если и будет, то совсем не в той форме, о которой мечтали его бывшие работодатели.

В атриуме он описывает цель своего прихода как визит вежливости. Его разоружают, обыскивают, надевают наручники и всемером (по приказу Харвуда) препровождают в лифт.

Когда двери лифта бесшумно закрываются, он ощущает легкое чувство вины перед своими конвоирами за их возбуждение и неопытность, за то, что надели на него наручники спереди, а не сзади.

Еще до того, как скоростной лифт достигнет этажа, на котором находится офис Харвуда, он останется в одиночестве.

Он дотрагивается до пряжки пояса и думает о простом, но убийственно эффективном орудии, скрытом между слоями изысканной итальянской телячьей кожи.

И существует в мгновении.

71 Ямадзаки

Ямадзаки, мрачный и нервный, спускается в метро в час пик ранним утром в сопровождении громадного бритоголового, с изувеченным ухом австралийца.

– Ты знал, что он здесь? – спрашивает здоровяк.

– Он желал уединения, – говорит Ямадзаки, – мне очень жаль.

Ямадзаки ведет австралийца к картонному городу и указывает коробку Лейни и вход в нее.

– Эта?

Ямадзаки кивает.

Австралиец достает нож, который беззвучно раздвигается от нажатия кнопки. Лезвием, зазубренным с двух сторон, вырезает верх ящика и поднимает его, будто крышку коробки с крупой, и Ямадзаки опять видит наклейки с Коди Харвудом.

Австралиец, будучи намного выше Ямадзаки, внимательно смотрит внутрь коробки. Сам Ямадзаки пока не решается туда посмотреть.

– От чего он бежал? – спрашивает австралиец.

Ямадзаки глядит снизу вверх в его маленькие, очень умные глазки на совершенно зверском лице.

– Ни от чего, – говорит Ямадзаки. – Он бежал навстречу чему-то.

Прибывший поезд в глубинах системы гонит наверх, на улицу теплый спертый воздух навстречу новому дню.

72 Фонтейн

Фонтейн возвращается от почерневших ребер, бредет в сторону Брайант-стрит с кувшином воды и парой сэндвичей, выданных Красным Крестом. Там очень странно, слишком уж похоже на фильм-катастрофу; ему не нравится. Фургонов с телевизионщиками больше, чем карет «скорой помощи», хотя и тех полно. Жертв на удивление мало, и он решает, что это связано с местным духом: люди, живущие на мосту, всегда серьезно подходили к делу выживания и некоторым образом верили в стихийное сотрудничество. Может быть, думает он, ему никогда не узнать, что все это значило – в смысле причин и следствий, – хотя он уверен, что был свидетелем чего-то значительного.