Virago - [18]

– Дон Карлос, хоть он и примерный муж, весьма опасен для девушек: его глаза и самых стойких заставляют забыть о добродетели. Он потому и выбрал себе в супруги донну Элизабету, чтобы впредь не смотреть ни на кого более.

Мона Алессандрина полуулыбкой изобразила грусть всепонимания:

– Мои глаза, боюсь, обладают схожим свойством, ваша светлость. Мне случалось много раз убеждаться в этом и корить себя за неосмотрительность, – ответила она, сама не поняв, вызов это или шутка. Кое-кто, наблюдающий за происходящим из полутемной ниши, молча с ней согласился.

Кое-кто – был король, дон Фернандо. До его острого слуха также дошли женские перешептывания о новых похождениях его племянника. Дон Фернандо вестям удивился.

Племянника он презрительно жалел – надо же было дать так себя провести – и кому! – собственной отставленной пассии. В то, что дон Карлос сулил англичанке Маргарите корону, дон Фернандо не верил, и даже полагал, что хитрая купеческая дочка нарочно приврала: пускай Ее Высочество пуще разгневается на сиятельного маркиза и воздаст ему по заслугам. Даже если Карлос такое и говорил, рассуждал про себя дон Фернандо, то наверняка в пылу страсти нежной, а кастильцу его кровей это простительно.

Но путать женщин перед алтарем – непростительно, продолжал размышлять дон Фернандо о горькой участи своего возлюбленного племянника. Самое лучшее было бы услать его куда-нибудь в Полонию чрезвычайным эмиссаром христианнейших Леона и Кастилии. Слухи туда не дойдут по причине большой удаленности, а если и дойдут, то из-за странности тамошних обычаев ничьего внимания не заслужат. Только вот денег на это нет, и, значит, до конца дней своих сносить Карлосу насмешки, да и отпрыскам его достанется, ежели народятся.

Но вот явилась женщина, итальянка, по слухам, ученая. Дон Фернандо, услыхав о ней от маркизы Мойя, подумал, что она, наверное, дурочка, и ничего про Карлоса не знает.

Она сидела в пяти шагах от него и на дурочку не походила. Остроумная, отменно учтивая, она показалась дону Фернандо недоброй. Беда будет, подумалось ему ни с того ни с сего, если такая где-нибудь сядет на трон.

Чем дольше дон Фернандо смотрел на нее, тем больше злился, и сам не мог понять, что его злит – красота ли ее, манера ли говорить, почтительная и одновременно вольная, то ли, что она принадлежит его неудачливому племяннику и носит им дареное золото Ла Фермозы. Однако утолить эту злобу можно, только помяв хорошенько ее девичьи прелести, чтоб знала… А злоба уже готова была прорваться – он чувствовал, как лоб наливается жаром, точно поверх морщин выступает огненное? Yo el rey!.

? Yo el rey!

Он шагнул из полутемной ниши. Привычно переждал, пока все дамы по очереди перед ним присядут, а мессер Федерико отвесит поклон. Сел в пустое кресло. Подпер голову рукой, и стал смотреть.

Вот теперь она совсем рядом. Хороша. Слова нет. Хороша. Старое темное золото мерцает на золотом отливающей молодой коже. Колени под тяжким бархатом чуть вразлет – как у правителей на миниатюрах в молитвеннике. Ах вот почему он подумал о ней на троне, и о том, что беда будет, если… И кажется, что сладкий запах четырех расставленных по углам курильниц весь как есть исходит от нее, и не от платья, не от волос, не от белых плеч, а из густой тени в ложбинке промеж колен, и от пяток до темени она укутана драгоценнейшей и густейшей пеленой аромата.

Ла Фермоза была иудейка из мавританской Севильи. Ей было шестнадцать лет, она равно владела четырьмя языками – иудейским, арабским, латынью и старокастильским, и могла на них всех писать стихами и прозой. Эта, по слухам, тоже ученая. А не язычница ли она? Поговаривают, что в городах просвещенной Италии нобиле вновь служат эллинским богам.

Об этом он у нее и спросил.

Мона Алессандрина засмеялась:

– О, нет, Ваше Высочество, что у нас есть языческого, так это расточительство! На иное шествие уйдет столько золота, что, право, хочется плакать!

Но видно было, что уж кому-кому, а ей при этом плакать вовсе не хочется, и навряд ли она вообще когда-нибудь плачет.

Она уже очень давно женщина, думал дон Фернандо, лет с двенадцати, а то и с десяти. Уже в те нежные годы она раз и навсегда поняла, что от женщины нужно мужчине, и приняла это, как должное и единственно возможное положение вещей.

Хитрые женщины, те, что с младых ногтей частенько очаровывали славных королей Иберии. В романсе поется, что и мавры пришли из-за женщины, то есть из-за того что…

Эта вполне способна очаровать.

Наваждение развеется, если прижать ее в темном углу.

? Yo el rey!

Он смотрел на нее в упор, и по глазам ее видел, что она читает огненные слова на его лбу и разумеет все их пятые, двадцатые и сто тридцать седьмые смыслы.

Сегодня же. Сейчас же.

Осталось только придумать, как.

И тут она, коснувшись ладонью лба, пожаловалась на головокружение и испросила дозволения ненадолго выйти.

Весь кипя, дон Фернандо удалился очень вскоре после нее.

Сходил вечер, в окнах серело.

Мона Алессандрина прохлаждалась в длинной неосвещенной галерее. Шаг ее был бесшумен, со спины она напоминала потерявшую господина тень. Дон Фернандо ее настиг и окликнул. Тень обернула бледное скуластое лицо. Пряный запах курений слабой струей тянулся от нее, щекоча ноздри.