Виновных нет (Ахматова и Гаршин) - [3]

Гаршин говорил Чуковской: "Я эти два года ее на руках несу".{19} Тут и поддержка в быту (судки в муфте), и медицинское наблюдение, и переписывание стихов для так и не состоявшейся публикации в "Московском альманахе", и спасение от одиночества.

В июле 1940 г. Ахматова подарила Владимиру Георгиевичу свою фотографию, сделав на обороте надпись: "Моему помощному зверю Володе. А.".

Наблюдая общение Гаршина с Ахматовой, Чуковская отмечала слабости Владимира Георгиевича: нерешительность, иногда раздраженный, иногда инфантильный тон. Но видела она и обостренность его чувств и записывала: ".ответил Владимир Георгиевич каким-то рыдающим голосом", "Он вдруг заплакал самыми настоящими слезами", "...он уже не плакал, но одна крупная слеза еще стояла посреди щеки".{20} И это о вальяжном профессоре, могущем быть ироничным, желчным, страстным; о человеке, занимающемся отнюдь не сентиментальным делом. Он сам о себе говорил шутливо: "Режу мертвых и смотрю, какой они губернии".

Тонкая нервная организация, возможно, была у него наследственной. Современники о Всеволоде Гаршине: "Плакал от умиления и восторга" -при чтении "Евгения Онегина". Узнав о предстоящей казни народовольца, "рыдал, дошел чуть не до обморока". После ссоры с матерью "не мог сдержать слез ими захлебнулся.".{21}

Чуковская писала, что Гаршин в полной мере ощущал ту страшную "интенсивность духовной и душевной жизни", которая сжигала Ахматову{22}, и одновременно чувствовал на себе гнет ее раздражительности, гнева, мании преследования.

Это прочитывается и в его дневнике. Переписывая стихи Ахматовой 1913 г. "На шее мелких четок ряд...", он тут же отметил: "Уже тогда -- "неровно трудное дыханье"?" Свои отношения с Ахматовой прокомментировал латинскими изречениями: "Далеко от Юпитера, далеко от молнии", "Здесь я варвар, так как меня никто не понимает".

Чуковская обратилась к Гаршину с вопросом:

"-- Что для вас тяжелее всего? Ее состояние? Ее гнев?

-- Нет, -- ответил он. -- Я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с нею, совсем с нею, только с нею. Но, честное слово, без всяких фраз, прийти к ней я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова.

Страдающий от невозможности "перешагнуть" через страдание жены, он тем не менее не заронил в Ахматовой и тени сомнения в своей верности ей: "Мне в последний раз цыганка предсказала, что Владимир Георгиевич будет любить меня до самой смерти"{24}.

В историю их отношений вторгалась история страны.

25 сентября 1941 г. Пунин записал в своем дневнике:

"Вечер, 11 часов. Час тому назад была короткая "воздушная тревога"; теперь тихо. Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан. послезавтра улетает из Ленинграда. (Ан. уже давно выехала отсюда и последнее время жила у Томашевского в писательском доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится налетов, вообще всего). Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: "Ну вот, Николай Николаевич, так кончается еще один период нашей жизни". Он был подавлен".{25}

В конце сентября 1941 г. Ахматова уехала в эвакуацию в Ташкент. Гаршин остался в Ленинграде. Остался с городом, где жил еще звук их "шагов в эрмитажных залах".

Дочь Андриевской, Татьяна Борисовна Фабрициева, вспоминает растерянного Гаршина, плачущего над ней -- блокадной девочкой: "Господи, бедный ребенок".{26} Друзья и сослуживцы вспоминают Гаршина, собравшего все свои силы для жизни и работы в блокадном городе.

Он стал, по сути дела, главным патологоанатомом Ленинграда. К его прозекторской свозили трупы из военных госпиталей и со всех краев города. Он преподавал, проводил вскрытия, вел научную работу -- если можно такими обычными словами говорить о человеческой деятельности в нечеловеческих условиях. Он проводил на фронт сыновей, пережил смерть жены, перенес тяжелую форму дистрофии. Он сам на себе узнал, как голод подтачивает организм, как коверкает психику. Т.Б.Журавлева писала: "Остро реагируя на все изменения в людях и в себе, он тяжело переживал то, что в период особенно мучительных испытаний голодом суживается круг интересов и человек как бы "тускнеет" под властным и неумолимым желанием -- инстинктом сохранения жизни. Как биолог -он понимал это, как врач -- сострадал людям, как человек высокого интеллекта был унижен и стыдился этих перемен в себе".{27}

Гаршин был консультантом учебного фильма "Алиментарная дистрофия". За бесстрастностью авторского голоса, за кинокадрами, выполняющими роль наглядных пособий для изучения разных форм этой болезни, -- страшная, неприукрашенная правда о блокаде, о блокадных медиках.

Свидетельства блокадных лет Гаршина -- его письма сыну, его статья о значении патологической анатомии в спасении тех, кого еще можно спасти, -"Там, где смерть помогает жизни".

Зимой 1942 г. Гаршин получил в подарок однотомник Пушкина, с дарственной надписью от составителя и автора комментария Б. В. Томашевского и его жены: "Владимиру Георгиевичу Гаршину -- Человеку и в звериных дебрях с любовью от Ирины Николаевны и Бориса Викторовича Томашевских. 26 января 1942 г. Ленинград в осаде".{28}

Зоя Борисовна Томашевская{29} вспоминает: "Как-то Гаршин пришел к нам, когда у нас было совсем мрачно: все лежали по своим углам, не было ни света, ни тепла и, кроме того, были потеряны карточки. Он посидел на диване молча, как всегда, а потом сказал: "Если вы решитесь со мной пойти, то я дам вам немножечко овса. Лошадей уже всех съели, но у меня еще есть овес". (Он как главный прозектор города был связан, по-видимому, с похоронными учреждениями.) И мама завязывала мне платок, чтоб никто не понял, что я круглолицая, не подумал бы, что я толстая и меня можно съесть. И решительно меня отправила. (Потом она сказала мне, что больше всего боялась самого Гаршина. Мне это, конечно, было странно.) Гаршин действительно дал мне мерку овса -- такой мешочек с петельками, который подвязывают лошадям. В нем было килограмм десять. Больше бы я, наверное, и не снесла. С этого времени мама говорила: "Анна Андреевна нас спасла"".{30}