Виновны в защите Родины, или Русский - [259]

Развернуться и возвратиться назад в свой кабинет я даже не попытался — верная смерть на мокрой брусчатке далеко внизу подо мной. Я с тоскою, наверное, а как иначе? С тоскою поглядел я на черного кота, оседлавшего шпиль Кошкиного дома неподалеку. Хорошо ему! Сидит там уже сотню лет, наверное, и ему хоть бы что! Делать нечего, я локтем разбил одно стекло, второе — осколки посыпались со звоном — завизжали внизу, разбегаясь, прохожие. и ввалился в конференц-зал. Не успел я подняться с пола, как в помещение влетел Сворак с дубинкой в руке, а за ним и дежурный охранник. Увидев меня, они облегченно вздохнули и повели перевязывать пораненную стеклом руку.

Так бы все и прошло на этот раз, без особых последствий. Да только охрана Минфина, засекшая, как я с карниза ввалился внутрь интерфронтовской штаб-квартиры, тут же вызвала милицейский патруль, решив, что это нападение на Интерфронт. Хорошо хоть, что баррикады у входа в наш дом к тому времени латыши уже сняли, а то бы цирк получился еще похлеще. Милиция забрала меня, перевязанного, для выяснения обстоятельств в районное отделение на Революцияс, что у Матвеевского рынка. Центральный район, к сожалению, был на стороне латышей, так что отстоять меня сразу Свораку не удалось.

В милиции я наконец-то пришел в себя и прикинул свое незавидное положение. Вот сейчас сюда явятся телевидение, журналисты, латышская прокуратура и. весело будет не только мне, но и Алексееву, и всему Интерфронту. Хорошо еще, что с недавних пор я ходил по городу «чистый» — никакого оружия. С меня сняли показания, в которых я наплел по пьяной лавочке что-то совсем уж несуразное, и посадили в дежурке — ждать. Дежурный капитан был русским. Я собрался и тихо попросил его позвонить по телефону 342–073.

Лицо капитана сразу поскучнело. Однако он все же набрал явно знакомый ему номер и сообщил, что у него тут сидит задержанный гражданин Иванов из Интерфронта и дожидается начальства из латышской прокуратуры и республиканского МВД. Что ему ответили, я не знаю, но догадываюсь. Потому что капитан побледнел, бросил трубку и тут же побежал наверх к латышским операм, которые снимали с меня допрос.

Через пять минут мне отдали написанные мною раньше бредовые показания и попросили подписать бумагу о том, что я не имею претензий к задержавшим меня сотрудникам. Свои показания я порвал и сунул в карман, получил личные вещи и документы и тут же быстро вышел на улицу, не устраивая долгих прощаний.

Неподалеку, на углу Суворова и Революцияс, жила пионервожатая из моей бывшей школы, пока еще одинокая и незамужняя. Я успел добежать до ее подъезда и укрыться под аркой входа, когда мимо меня промчались в сторону отделения милиции сразу несколько машин — «Волга» латышской прокуратуры, микроавтобус МВД и ТЖК Латвийского телевидения. Тут как раз Наташка спустилась вниз и открыла мне дверь подъезда. У нее я и пересидел остаток вечера.

Толик потом передал мне стандартную фразу, ставшую причиной моего стремительного освобождения: «Капитан, или ты сейчас же отпускаешь нашего человека и уничтожаешь все документы, или взвод ОМОНа долго будет разносить твое отделение по кирпичикам. Выбирай!» Капитан был умным, повидавшим жизнь человеком, и к тому же — русским.

Понятное дело — не заладилось у меня после этого с Алексеевым. Не мог простить мне шеф предательства. А предательством он посчитал мое поведение, перечеркнувшее все его планы по отношению ко мне. Наверное, Анатолий Георгиевич слишком хорошо про меня думал. А может, ценил за некоторые успехи в работе. А может, просто близких людей, понимавших его с полуслова, у него оказалось не так уж много.

Конечно, шеф прилюдно «отымел» меня на общем собрании штатных сотрудников Республиканского совета. Конечно, мне на это было по большому счету — плевать. Ближайшие коллеги меня не осуждали строго — всякое случалось порой и с ними — просто не выплывало наружу. Люди случайные, оказавшиеся на этом разносе, конечно, были рады скандалу и злорадно разнесли сплетни вплоть до ЦК.

Я, конечно, признал свою вину — история была действительно на редкость дурацкой.

Скомпрометировать она никого, кроме меня лично, конечно, не могла — такое уж было время. Не мне чета начальники и известные всей стране люди выделывали фортели куда покруче моего циркачества. Но они — это они, а я — это я. Повинившись за глупость, я вместе с тем не позволил себя выпороть и, выпоротым публично, продолжать работать дальше, чего от меня наверняка ожидали.

Тут же, при всех, я высказал твердое желание по истечении положенного месяца уволиться и предложил шефу заранее начать искать мне замену. Меня потом пытались отговорить, я не поддавался. Честно отработал еще месяц, потом ушел в отпуск, уже не рассчитывая вернуться после него на Смилшу. Сворак долго еще пилил меня по-дружески, потом не выдержал и напрямую сказал главное:

— Ты что, Валера, не понимаешь, что твоего ухода только и ждут оппоненты Алексеева?

Он и так почти один остался, а тут и ты еще уходишь.

— Не кричи, Петрович, уши глохнут! Не потому я ухожу. Во всяком случае, не из-за этой глупой истории. Ты не хуже меня знаешь, что из таких историй про каждого из нас, или про «народников», или про тот же ЦК новую «Шахерезаду» составить можно!