Вино веры - [11]

— Никогда больше так не делай, — сказала я, так спокойно, как только могла. — Не смей её трогать. Никогда. Она моя.

В запястьях под моими жёсткими пальцами пульсировала жизнь — красная, горячая, доступная. Как давно я уже не пробовала на вкус смертную плоть? Со времен того давно исчезнувшего богатого особняка за стенами Иерусалима, столиков из кедровой древесины и золотых светильников.

Симон Маг стоял и смотрел, как я питалась, с нежной покровительственной улыбкой. Ему нравился зверь. От воспоминания о его красивой улыбке меня замутило, и я отпустила Эме и медленно, мучительно поползла в темноту, в которую укатилась чаша.

Она ударилась о камень, и от неё откололся кусочек — совсем маленький скол на оправе, у грубо выдавленного древним гончаром узора. Я подняла её обеими руками и закрыла глаза, слушая голос моего возлюбленного Учителя, ощущая его прикосновения.

Я поднесла чашу к губам и пила, пока тварь не захлебнулась в цветах и мёде, оставив после себя насыщенный густой привкус. Алая влага стекала с моих губ, капала с подбородка на траву, а я пила и не могла остановиться. Так близко к нему, так близко.

«Это моя кровь, что пролита для тебя». Только для меня. Ни для кого другого.

Я практически отключилась от экстаза и едва почувствовала прикосновение рук сестры Эме к своим. Когда я мигнула и мир вокруг снова пыльно-чёрным и серым, она уже держала чашу и отступала от меня. Её глаза горели опасным огнём. Я пыталась задержать её, предостеречь, но она отступила, а я была слишком слаба, чтобы продолжать. Она баюкала в ладонях чашу, и лицо её осветилось пониманием.

— Его, — выдохнула она, — «Сё — кровь моя», сказал он. И вот она. Здесь.

Она не понимала. Чудеса были делом личным. Их нельзя было продать, словно неиспользованные значки с сельской ярмарки. Этот путь вёл к поражению и безумие. Этот путь вёл к Симону Магу и фальшивому блеску легкой веры. Её лицо пылало, словно в лихорадке, от жажды соблазна, а за её спиной из тьмы выступил, мерцая красотой и предательством, грустной улыбкой и ангельскими глазами Симон Маг, как будто я каким-то образом умудрилась его призвать.

— Пей, — шепнул Симон. Его голос был тенью, порывом ветра, шелестом листьев. — Пей, женщина, и живи. Живи вечно.

Не может быть. Это же не Симонова отравленная тьмой чаша — эта чаша святая, благословенная. Она наверняка не причинит никакого вреда.

Но проклятия, как и чудеса, были делом личным, и я не была уверена.

***

В доме было холодно, все огни прогорели дотла. Я сидела в серых лучах рассвета и слушала хаос на улице. Топот бегущих и далёкие крики. Дом был смертельно, мертвенно тих.

Я услышала его шаги во внутреннем дворике прежде, чем он вошёл — медленно, неуклюже спотыкаясь. Он отодвинул занавес в мою комнату и застыл в проёме, сжав ткань в напряженном добела кулаке.

— Я предал его, — прохрипел Иуда. — Они схватили его в саду. Я предал его.

Он рухнул на колени прямо на пороге, словно все силы разом покинули его. Я обняла его и начала нежно укачивать взад и вперед. Он весь дрожал, кожа стала серой и холодной на ощупь. Я укутала его своим одеялом и молча держала в своих объятьях, пока улица заполнялась шумом. Последователи Симона Мага могли ликовать. Бунт снаружи мог разгореться ещё до окончания дня. Я понятия не имела, куда подевались остатки Дюжины — сбежали, скорее всего, не дожидаясь сокрушительного предательства.

— Я просил тебя уйти, — устало сказал он. Я прижалась к его щеке своей и его горячие слёзы смочили мою кожу. — Они придут сюда. Они убьют тебя, если найдут.

— Он просил тебя об этом.

— Они не пощадят тебя.

— Он просил, чтобы ты предал его, — повторила я. В отличие от моей безмолвной холодной плоти его сердце билось сильными, отчаянными ударами кулаков по стене. — Ты не перенесёшь позора.

— Я люблю его, — ответил он, прижался лицом к моей шее и горько заплакал, как страдающий от боли ребенок. — Я никогда никого так не любил.

Я поцеловала его в лоб, так же нежно, как Учитель целовал меня. У меня не было слёз, только огромная дыра в сердце, где они появляются. «Отсюда расходятся все пути», сказал он. Но он не сказал о том, что некоторые пути будут такими короткими, или такими горькими.

Вдалеке прокричал петух.

— Пора, — шепнул Иуда. — Пора идти.

Я вышла с ним во внутренний двор. Он молча снял одежду, тщательно свернул её и положил на землю. Над его плечом поднималось солнце, сияющее как глаз Бога.

Я стояла на коленях на жестких камнях, и солнце жгло меня, пока я смотрела, как он повис на дереве и серебряные монеты рассыпались у его ног словно мерцающий упавший нимб. Он не произнёс ни слова, ни молитвы.

В пепле моего сердца не осталось молитв — только зияющая, болезненная тишина. Я взяла одну монету, всего одну, в память о нём.

О, Иуда, любовь моя.

***

— Она уже обречена, — сказал мне Симон. Был ли он действительно здесь, или мои собственные страхи и сомнения приняли его форму? Видела ли она его? Сестра Эме не отрывала глаз от чаши, от экстаза, что она столь любила и потеряла, который мерцал тьмой в его глубинах. Он просто предлагал то, в чём мы нуждались сильнее всего, разумеется. Что мы больше всего хотели получить. — Если ты спасёшь её сейчас, просто будет следующий раз, и следующий. Она не плотник из Галилеи, Иоанна. Люди не могут перенести столько высокого, не замарав его грязью. В конечном счете, она всё равно падёт.