Винный склад - [29]

Воспоминаніе о прошломъ съ его иллюзіями и знаменемъ независимости пробудили въ немъ нѣкоторое смущеніе. Чтобы успокоить себя, ему захотѣлось объяснить радикальную перемѣну въ его жизни.

— Я, Ферминъ, ушелъ съ поля сраженія и не раскаиваюсъ въ этомъ. Еще многіе изъ бывшихъ моихъ товарищей остались вѣрными прошлому съ послѣдовательностью упорства; но они родились бытъ героями, я же не болѣе какъ человѣкъ, считающій, что нельзя не ѣсть и что это первая жизненная функція. Кромѣ того, я усталъ писать для одной лишь славы и идей, усталъ терзаться изъ-за нихъ и жить въ непрерывающейся бѣдности. Однажды я сказалъ себѣ, что работатъ стоитъ только или для того, чтобы добыть себѣ извѣстность, или же чтобы добытъ себѣ вѣрный кусокъ хлѣба. И такъ какъ я былъ увѣренъ, что міръ не можетъ почувствовать ни малѣйшаго волненія изъ-за моего отступленія и даже не замѣчаеть, существую ли я или нѣтъ, я спряталъ тѣ драгоцѣнности, которыя называлъ идеалами, рѣшилъ искатъ себѣ поѣсть, и, пользуясь нѣкоторымъ барабаннымъ боемъ, пущеннымъ мною въ газетахъ, въ видѣ восхваленій фирмы Дюпонъ, пріютился въ ней навсегда, о чемъ ни мало не жалѣю.

Дону-Рамону показалось, что въ глазахъ Фермина отразилось нѣкоторое отвращеніе къ цинизму, съ которымъ онъ говорилъ, и онъ поспѣшилъ добавить:

— Я остался тѣмъ же, чѣмъ и былъ раньше, юноша. Если меня поскрести, явится прежній мой обликъ. Вѣрь мнѣ: у того, кто разъ отвѣдалъ отъ фатальнаго яблока, о которомъ говорятъ эти сеньоры, друзья нашего принципала, — никогда уже съ его усть не исчезнетъ тоть вкусъ. Мѣняють наружную оболочку, чтобы продолжать жить, но душу — никогда!.. Кто сомнѣвался, разсуждалъ и критиковалъ, — никогда уже не будетъ вѣрить такъ, какъ вѣрятъ благочестивые богомольцы; онъ будетъ лишь такъ вѣрить, какъ это ему совѣтуетъ разумъ, или же вынуждаютъ къ тому обстоятелъства… И вотъ, если ты увидишь кого-либо подобнаго мнѣ, говорящаго о религіи и догматахъ, знай, что онъ лжетъ, потому что это ему удобно, или же самъ себя обманываетъ, чтобы заручиться нѣкоторымъ спокойствіемъ… Ферминъ, сынъ мой, не легко зарабатываю я себѣ хлѣбъ, зарабатываю его цѣной душевнаго униженія, вызывающаго во мнѣ стыдъ! Я, — въ былое время столь щепетильный и суровый въ спартанскихъ добродѣтеляхъ!.. — Но подумай и о томъ, что у меня есть дочери, которыя желаютъ и ѣсть, и одѣваться, и все остальное необходимое для ловли жениховъ, и что пока эти женихи не явятся, я обязанъ содержать своихъ дочерей, хотя бы для этого мнѣ даже пришлось бы воровать…

Донъ-Рамону показалосъ, что его пріятель дѣлаетъ жестъ состраданія.

— Презирай меня, сколько хочешь: молодежь не понимаетъ нѣкоторыхъ вещей; вамъ не трудно сохранить себя чистыми, и отъ этого никто не пострадаетъ, кромѣ васъ самихъ… Притомъ же, другъ мой, я ни мало не раскаиваюсь въ такъ называемомъ моемъ ренегатствѣ. Вѣдъ я разочарованный… Жертвовать собой для народа?… Стоитъ онъ этого!.. Я половину своей жизни провелъ бѣснуясъ отъ голода и ожидая la gorda[4]. Ну, скажи-ка мнѣ по правдѣ, когда на самомъ дѣлѣ возставала наша страна? когда у насъ была революція? Единственная, настоящая, произошла въ 1808 г., и если тогда страна возстала, то оттого лишь, что у нея отняли нѣсколькихъ принцевъ и инфантовъ, — глупцовъ по рожденію и злыдней по наслѣдственному инстинкту. А народъ проливалъ свою кровь, чтобы вернуть себѣ этихъ господъ, отблагодарившихъ его за столь многія жертвы, посылая однихъ въ тюрьму и вздергивая другихъ на висѣлицы. Чудесный народъ! Иди и жертвуй собой, ожидая чего-либо отъ него. Послѣ того у насъ уже не было больше революцій, а только одни лишь военные пронунсіаменто, или мятежи изъ-за улучшенія положенія и личнаго антагонизма, которые, если и привели къ чему-нибудъ, то лишь только косвенно, оттого, что ими завладѣвало общественное мнѣніе. А такъ какъ теперь генералы не дѣлаютъ возстаній, потому что у нихъ есть все, что они желаютъ, и правители, наученные исторіей, стараются обласкатъ ихъ, — революція кончялась… Тѣ, которые работаютъ для нея, утомляются и мучаются съ такимъ же успѣхомъ, какъ еслибъ они набирали воду въ корзинахъ изъ ковыля. Привѣтствую героевъ съ порога моего убѣжища!.. Но не сдѣлаю ни шага, чтобы идти заодно съ ними… Я не принадлежу въ ихъ славному отряду; я — птица домашняя, спокойная и хорошо откормленная, и не раскаиваюсь въ этомъ, когда вижу моего стараго товарища, Фернандо Сальватьерру, друга твоего отца, одѣтаго по зимнему лѣтомъ, и по лѣтнему зимой, питающагося однимъ лишь хлѣбомъ и сыромъ, имѣющаго камеру, приберегаемую для него во всѣхъ тюрьмахъ Испаніи и притѣсняемаго на каждомъ шагу полиціей… Что-жъ, — великолѣпно! Газеты печатаютъ имя героя, бытъ можетъ, исторія упомянетъ о немъ, но я предпочитаю свой столъ въ конторѣ, свое кресло, напоминающее мнѣ кресло канониковъ, и великодушіе дона-Пабло, который щедръ какъ принцъ съ умѣющими восхвалять его.

Ферминъ, оскорбленный ироническимъ тономъ, которымъ этотъ побѣжденный жизнью, довольный своимъ рабствомъ, говорилъ только что о Сальватьеррѣ, собрался было отвѣчатъ ему, какъ вдругъ на эспланадѣ раздался властный голосъ Дюпона, и приказчикъ громко захлопалъ въ ладоши, созывая рабочихъ.