Вилла Рубейн. Остров фарисеев - [112]

Гостеприимство, которое Деннанты оказывали такой странной птице, как Ферран, несомненно, было вызвано их добротой; признав это, Шелтон стал анализировать природу этой доброты. Для него самого, для людей его класса это чувство было роскошью, не требующей жертв, но вызывающей приятное ощущение, словно массаж ног. «Все тут добрые, — думал Шелтон. — Вопрос в том, скрывается ли под этой добротой хоть какое-то понимание горя, подлинное сочувствие?» Эта проблема дала ему немалую пищу для размышлений.

Быстрое приспособление Феррана к чуждой ему среде, о котором нередко говорила миссис Деннант, указывало, по мнению Шелтона, лишь на желание как можно лучше использовать свое неожиданное пребывание на этих тучных пастбищах. Шелтон подумал, что на месте Феррана он и сам поступал бы точно так же. Он понимал, что молодой иностранец расшаркивается перед собственностью, и куда больше уважал в нем идущую от сердца язвительную усмешку.

Очень скоро в общем настроении произошла неизбежная перемена; Шелтон все острее ощущал какое-то необъяснимое беспокойство, которым, казалось, был насыщен самый воздух.

— И странного же субъекта вы откопали, Шелтон, — сказал ему раз мистер Деннант, когда они играли в крокет. — Боюсь, из него никогда не выйдет толку.

— В определенном смысле, думаю, что нет, — согласился Шелтон.

— Вы все знаете о нем? Держу пари на шесть пенсов… — Мистер Деннант сделал паузу, чтобы не промахнуться молотком по шару, — что он сидел в тюрьме.

— В тюрьме? — вскричал Шелтон.

— По-моему, — продолжал мистер Деннант, сгибая колени, чтобы лучше нацелиться для нового удара, — вам следовало бы навести справки… Эх, промахнулся! До чего же нелепые ворота!.. Всему должен быть предел.

— Я никогда не мог установить, где он, этот предел, — ответил Шелтон настороженно и смущенно. — Но я понял: я намекну ему, чтобы он уехал.

— Не обижайтесь, дорогой мой Шелтон, — начал мистер Деннант, следуя за своим вторым шаром, который Шелтон отогнал на дальний конец площадки, — и, пожалуйста, ни на что ему не намекайте. Он меня очень интересует — такой умный, спокойный молодой человек.

Наблюдая за поведением мистера Деннанта в присутствии молодого бродяги, Шелтон пришел к выводу, что хозяин дома говорит не то, что думает. За привычно шутливым тоном и насмешливой маской на бледном лице ясно чувствовалось, как хорошо понимает мировой судья Алджернон К. Деннант, привыкший насмехаться над другими, догадывается, что на сей раз насмехаются над ним. Естественно, он пытался уяснить себе, как это могло случиться. Какой-то бродяга, да к тому же иностранец, заставил английского мирового судью обращать внимание на свою особу, — одно это уже делало немалую честь Феррану. Ферран мог не сказать ни слова за весь обед и все же произвести определенное впечатление. Он — предмет их забот, воспитания и покровительства — внушал им страх. Сомнений не было: они боялись не Феррана, а чего-то непонятного в нем, — они боялись острых умозаключений, которые рождались в извилинах мозга, скрытого под этими прямыми, влажными на вид волосами, боялись непонятной улыбки, которая кривила резко очерченные губы под тонким длинным носом.

Но для Шелтона в этой истории с Ферраном, как и во всем остальном, имела значение только Антония. Сначала, стараясь показать, что она верит своему жениху, Антония, казалось, готова была без конца ублажать его подопечного, словно и она от души стремилась наставить его на путь истинный; но, следя за тем, каким взглядом она смотрела на Феррана, Шелтон всякий раз вспоминал слова, сказанные ею на другой день после его приезда в Холм-Окс: «Я думаю, на самом деле он хороший — по-моему, все то, о чем он вам рассказывал, было лишь…»

Во взгляде ее по-прежнему сквозило любопытство, и она никогда не забывала о том, что Ферран голодал четыре дня, — это событие казалось ей необычайно красочным и вызывало куда больше сочувствия и интереса, нежели сам человек, с которым так странно столкнула ее судьба. Она наблюдала за Ферраном, а Шелтон наблюдал за ней. Если бы ему сказали, что он за ней наблюдает, он с полной искренностью стал бы отрицать это, но он не мог поступить иначе, ибо хотел понять, как же воспринимает Антония этого их гостя, который олицетворял собою мятежную сторону жизни, все, чего не было в ней самой.

— Дик, — сказала ему однажды Антония, — почему вы никогда не говорите со мной о мосье Ферране?

— А вы хотите поговорить о нем?

— Вам не кажется, что он изменился к лучшему?

— Он пополнел.

Лицо Антонии стало серьезным.

— Нет, в самом деле.

— Не знаю, — сказал Шелтон. — Мне трудно судить о нем.

Антония отвернулась, и что-то в ее движении встревожило Шелтона.

— Ведь он был когда-то почти джентльменом, — сказала она. — Почему же он не может снова стать им?

Антония сидела на низкой стене, отделявшей огород от сада; позади нее росло сливовое дерево, и золотистые плоды его обрамляли ее головку. Густая листва каменного дуба заслоняла солнце, но узкий сноп лучей, пробившись между листьями, освещал ветви сливы над головой Антовии, венчая ее сияющей короной. В этих золотых лучах ее одежда, темные листья, красные кирпичи стены, золотистые сливы — все сливалось в одно язычески яркое пятно. А лицо Антонии было в тени — целомудренное и спокойное, как тихий летний вечер. В смородиновых кустах еле слышно пела какая-то птичка, и казалось, что каждая веточка сливового дерева дышит, живет.