Вилла «Инкогнито» - [57]

Хонг-Каньясин находился на северной окраине Вьентьяна, километрах в двух от центра города. По дороге Лиза купила финиковое мороженое, с наслаждением прижала сладкий ледяной брикет к имплантату и попробовала представить, каково было бы сейчас сделать минет Дики. Или Стаблфилду. Это, конечно, помогло бы меньше мороженого, зато они бы здорово удивились. Впрочем, Стаблфилд никогда ничему не удивлялся. Пока что, сказала она себе и вдруг, забыв про ноющее нёбо, рассмеялась, хотя ничего смешного в этом не было.

Когда перед ней предстало здание цирка, сердце застучало, как мотор на лодке. Она бы и Меконг перешла, не замочив ног. Она вспомнила о своей цирковой жизни и задалась вот каким вопросом: неужели и другие люди, разглядывая траекторию прожитой жизни, удивляются, какой сложный и замысловатый путь они прошли? Иногда постулата «оно есть оно» недостаточно – холод есть, а вкуса не хватает.

* * *

Инспектор манежа был прав. Не прошло и четырех лет, как лаосские марксисты, уничтожив, засадив за решетку или отправив в ссылку всех реальных и воображаемых врагов (и устав, быть может, от собственной бурной бюрократической деятельности), угомонились и решили снова открыть Национальный цирк. Инспектор манежа и ведущие артисты тут же вышли из подполья, и никто им никаких вопросов не задавал. Но связь с Фань-Нань-На-нем установилась крепкая, деревня стала для циркачей вторым домом, вроде «зимних квартир» американских цирков во Флориде. Туда уезжали по окончании сезона, там придумывали и репетировали номера, там поселялись те, кто заболел, постарел или просто растолстел и уже не влезал в трико.

Приемные родители K° Ко жили в деревне постоянно – присматривали за оставляемым там реквизитом и репетиционными помещениями. Так что девочка росла в двух мирах – знала и традиционный уклад Фань-Нань-Наня, и жизнь циркачей в La Vallée du Cirque, напрямую связанную с другой, чарующей и яркой реальностью. А узелок на нёбе связывал ее с совсем уж экзотической реальностью – с миром, скрывающимся за нашим, но об этом она, пока не повзрослела, и не догадывалась, да и то, что узнала, прочитав послание матери, ей было трудно понять до конца.

В письме о тануки прямо не говорилось, и если K° Ко и ощущала связь между этими неугомонными зверьками и странной природой семейного наследия, то лишь на подсознательном уровне. (Впрочем, мы можем лишь предполагать, насколько, собственно, была важна эта связь.) Тем не менее в пять лет девочка уже проявила недюжинные способности: ей удалось приручить барсуков и обучить их простейшим трюкам. Возможно, причиной этому была не родственная близость, а то, что она сразу учла неуемный аппетит зверьков и поняла, что их прожорливость (равно как и обаятельную неуемность) можно использовать ко взаимной выгоде.

Однако мысль о том, что обожаемые ею игры с тануки могут стать ее профессией, пришла Ко Ко в голову, когда ей было лет двенадцать-тринадцать. К тому времени у нее было уже шесть тануки, и Дики Голдуайр помогал ей – ставил вместе с ней в горах ловушки. Дики одобрял ее занятия – находил это забавным, а еще его умиляло, как она радуется, возясь со своими подопечными. Инспектор манежа со временем понял, что можно сделать цирковой номер с тануки, и, когда Ко Ко исполнилось шестнадцать, стал уговаривать ее заняться этим всерьез. И она занялась, но, когда номер был отработан как следует и его можно было везти во Вьентьян, в Хонг-Каньясин, ей уже было почти двадцать.

А тем временем ее саму кое-чему обучали. Поначалу Стаблфилд выделял девочку, потому что она оказалась способной к языкам. Из всех его учеников, старых и малых, Ко Ко была самой одаренной. Она так легко усваивала и литературный английский, и разговорный, словно ей в лобную долю вживили лингвистический чип. Бывший профессор восхищался способностями и рвением Ко Ко, да и ее милая и одновременно загадочная манера поведения не оставляла его равнодушным. А когда она прошла через алые врата зрелости и усвоила знание, переданное ей матерью, понял, что и она на него влияет.

Как-то раз у нее вспыхнули от свечки волосы, кожа на голове обгорела, и целый месяц она походила на обуглившуюся губку для мытья посуды. Многие девушки, даже деревенские, старались бы укрыться от посторонних глаз и не показываться бы на люди, пока не сошли струпья, но Ко Ко ходила по Фань-Нань-Наню, даже не прикрыв голову шляпой или платком, а тем, кто из вежливости делал вид, будто ничего не замечает, указывала на свою голову и отпускала шуточки вроде «Я была последней обезьянкой, сбежавшей из горящего леса». Был и такой случай: один из тануки в возбуждении цапнул ее за запястье, а она укусила его в ответ, причем до крови. Но тут же обработала и перевязала его ранку, а потом уж занялась своей.

Ко Ко бесстрашно отвергала условности – с простодушной прямотой нарушала общепринятую логику, отчего Стаблфилд восхищался ею, как восхищался отважными канатоходцами. Она взрослела, а в нем пробуждались уже иные чувства, и он всячески старался не выпускать их наружу. У него хватало ума понимать, что ему нечего и надеяться выиграть эту битву. Ко Ко, должно быть, и сама это интуитивно чувствовала.