Вилла «Амалия» - [44]

Слишком много пил.

Неожиданно взрывался претензиями, жалобами, оскорблениями, несправедливыми упреками.

* * *

Он больше не помнил, как выглядело тело его умершей дочки. Вымаливал у нее подробности. Были ли на ней раны, синяки? Была ли она такой же красивой, как при жизни? Лежала ли она с открытым ртом? Кричала ли, когда умирала? Ему хотелось узнать как можно больше о том, чего он не смог тогда разглядеть сам.

* * *

Когда событие выливается в переживание этого события, никакие утешения не утешают.

Алкоголь, наркотики, кофе, табак, лекарства, снотворные – все бесполезно, ничто не приносит облегчения.

Нужно, чтобы душа обратилась к страданию: она должна встретиться с ним лицом к лицу, пережить его, отдать ему все свои силы – до конца, до дна, до последней слезы. Нужно, чтобы она выманила это страдание из тела. Подыскивая ему иную пищу, нежели она сама, суля иные соблазны, подбрасывая иную наживку, жертвуя чем угодно, обольщая так, словно речь идет о живом существе.

И Анна Хидден решила пожертвовать своей виллой над морем.

* * *

Бывает горе, которого не исцелить никакими средствами. И бег времени только растравляет его.

* * *

Она любила Джулию.

Я узнал, что Джулия сняла квартиру в Неаполе и ведет экскурсии для туристов. Однажды вечером я привел к ней Анну.

Но Джулия не смогла возобновить прежние отношения с Анной Хидден.

Они больше не прикасались одна к другой. Не разговаривали. Не спали вместе. Не ели.

Только пили.

Они взглянули друг другу в лицо. Джулия сжала в ладонях лицо Анны.

Анна с обожанием смотрела на ее губы, на ее груди. Положила руки на ее груди. Долго любовалась ими, прежде чем прильнуть к ним щекой.

– Прощай!

* * *

Джулия покинула остров. Джулия ни разу не прислала ей весточки о себе. Не ответила ни на один ее вызов по мобильнику. Ни на одно письмо, присланное Анной. Так никогда и не приехала в Тейи.

Глава IX

Могила маленькой Магдалены Радницки в Неаполе.

Анна приходила туда одна, сидела, погрузившись в воспоминания.

И видела все тот же образ – умиротворяющий, нежный, неизменный.

Ей всегда представлялась примерно одна и та же сцена: наступает вечер, и они с девочкой купаются перед ужином.

Как же они были красивы, все трое, сидя за столом, перед своими тарелками, умытые, розовые, с еще не просохшими волосами, в чистеньких пижамах.

Реже ей вспоминалась другая сцена: в полдень они, всё так же втроем, ели салат в маленьком баре с трухлявыми деревянными стенками. Он стоял на шатких мостках, выдвинутых в Тирренское море.

* * *

Жорж Роленже был счастлив. Он положил телефонную трубку. Значит, она возвращается.

Весь день напролет он наводил чистоту в хижине-Гумпендорфе так, как это сделал бы сам месье Делор: жавелевой водой, тряпкой и губками, растворив настежь все окна.

* * *

Анна – Жоржу, по телефону:

– Когда я последний раз увиделась с отцом Магдалены и сказала, что отказываюсь от аренды виллы и покидаю остров, в его глазах мелькнула не то чтобы радость, но… как бы это сказать… враждебность, близкая к радости.

Он смотрел так, словно ненавидит меня и, одновременно, чувствует огромное облегчение. Он был доволен, что рядом с ним больше не будет свидетеля его горя. Очень доволен.

Возможно, он был так несчастен, что хотел наконец остаться один.

А может, это род трусости.

Он бесконечно устал быть любителем драм, бессонных ночей и опер, быть брошенным супругом, быть отцом маленькой покойницы, быть сомнительным возлюбленным женщины, которая любила эту девочку больше, чем его самого.

«Я давно уже догадался, что во мне вы любили в первую очередь ее. Это просто бросалось в глаза. Мне с самого начала все было ясно. Меня вы никогда не любили».

* * *

Анна съездила напоследок к старухе-крестьянке в Сан-Анджело. В нескольких словах рассказала ей о смерти девочки.

Амалия промолчала.

Анна привела к ней пса Матро и попросила взять его к себе.

Амалия со вздохом кивнула.

Анна мягко сообщила, что собирается покинуть остров. Положила связку ключей на стол.

Старая женщина отвернулась и снова ничего не ответила.

Потом они выпили по глотку лимонной водки. И долго вспоминали свои детские годы, которые обе провели в маленьких городках, наполовину портовых, что тот, что другой.

Анна говорила:

– Я никогда не могла понять, как это мама живет там зимой. Дом построил мой дед с материнской стороны.

– Для своей сестры?

– Нет, для себя, прямо перед дюнами. Ближе к дому висят три фонаря, они освещают асфальтовое шоссе, всегда запорошенное песком. За третьим фонарем наступает кромешная тьма. В детстве я ориентировалась по звуку волн. Особенно зимой. Когда небо сплошь было затянуто облаками. Вам, наверное, это знакомо.

– Да, дочка, – отвечала Амалия. – Наш остров частенько накрывают облака, целиком, сверху донизу.

– И еще помню, что я тогда прислушивалась к скрипу песка под ногами, на шоссе, чтобы не сбиться с дороги в ночной темени.

– Ох господи!

– Как только этот скрип затихал и мои ноги погружались в мягкую траву или вдавливались в сырой песок, я знала, что сошла с узкой дороги, которая вела меня к дому. Но кругом был непроглядный мрак. И я возвращалась к шоссе на слух.

– Как же я вас полюбила, милая вы моя!