Вильгельм Завоеватель - [6]

Со скорбью в сердце мне пришлось покинуть его. Тогда я еще не был умудрен подобным горьким опытом и не знал, выживет он или нет. Беспокойство мое усугублялось тем, что мне было страсть как боязно являться к герцогу. Смущение мое оказалось столь велико, что я даже забыл стряхнуть пыль с одежды и умыть лицо.

Повелитель наш не восседал на высоком троне. Не было у него в руке и Нормандского меча, символа верховной власти, который в дальнейшем мне случалось так часто видеть.

Опустив глаза, я, точно во сне, прошел через просторный внутренний двор, вымощенный брусчаткой, где было полно воинов. Оказавшись на другом конце двора, я смиренно остановился. Герцог стоял в окружении сеньоров и весело беседовал с ними. Сейчас я вряд ли смогу описать, как он был одет. Мои глаза различали лишь его расшитые золотом кожаные башмаки да отороченный мехом подол мантии. Когда герцог заметил меня и спросил, кто я такой, мне вдруг захотелось провалиться, сквозь землю. Вместо меня ответил кто-то из придворных, он же взял из моих рук послание и прочел его вслух. Герцог подошел ко мне. Мне ничего не оставалось, как поднять глаза, и они на какое-то мгновение встретились с его мрачным взором. Он степенно и благосклонно выслушал все, что я мог ему сообщить о состоянии здоровья отца, и попросил рассказать подробно, как случилась беда. Он нисколько не сердился, внимая моим несмелым и путаным, похожим на жалкий лепет, речам. Герар на моем месте трепетал бы от гордости. А мне хотелось только одного — скорее бежать куда глаза глядят. Герцог, видимо, заметил, как у меня дрожат руки. И поспешил прервать мои мучения:

— Возвращайся же к отцу. Да передай, что прошение его принято, И пусть ничто его не тревожит.

Перед самой ночью у «Красного полумесяца» остановились десять всадников. Дверь с шумом распахнулась. С порога послышался громкий повелительный голос:

— Отведите меня к Онфруа. Остальные за мной!

По залу прокатился шепот. Бражники повставали из-за столов. Вперед выскочила одна из служанок:

— Это ж наш сир герцог! Наш сир Вильгельм…

Герцог ступил в нашу убогую комнатенку. Старик Онфруа только что исповедовался. Он хотел было подняться из уважения к гостю, но тут же упал на постель:

— О, сир герцог, какое… какая высокая честь для старого пса Онфруа… Какой невиданный почет, мой досточтимейший сир Вильгельм… Сколько счастья на мою истерзанную душу! Благословен Господь, пославший его мне!

Герцог сел на единственный в каморке табурет, взял руку Онфруа и ласково произнес:

— Фалез, Валь-эс-Дюн, лилльбоннский кабан — когда надобно было, ты всегда оказывался рядом.

— Таков был мой долг.

— Ты любил меня.

— Да, мой повелитель.

— Те, кто любят меня, всегда могут рассчитывать на мою милость.

Герцог окинул нас беглым взглядом.

— Узнаю сына твоего — Гуго. А это кто?

— Герар, его неразлучный товарищ. Примите и его.

— Превыше всего я ценю дружбу — двое слуг лучше одного.

Герцог спросил Герара, откуда он родом и кто его отец. Герар выпятил грудь колесом, распрямился, желая казаться выше ростом, и одним махом выпалил:

— Родом я из Сен-Ло, сир, а отец мой имеет честь скорняжничать. Более верного подданного, нежели он, вам не сыскать.

С умыслом или нет, а словами своими он глубоко тронул герцога, воздав хвалу своему родителю, за которого его часто хулили, — однако дальше мы к этому еще вернемся.

— Да, — поддержал его мой отец, — Герар преисполнен разных помыслов и выдумок. Кровь в нем так и кипит… Гуго тоже малый не промах, особливо если его как следует подстегнуть.

— Зачем же? Хоть робость и ввергает иных в смущение, но за нею часто скрываются истинные добродетели, например, преданность и верность слову. Отвага прельщает больше, однако порой она исчезает еще до того, когда наступает решающий в битве час. Будь же спокоен за обоих юношей, они будут служить мне с честью.

Этот разговор, проходивший при тусклом светильнике, я не забуду никогда. Вены на висках Онфруа часто пульсировали. В полутемной каморке драгоценные каменья на пряжке герцогского плаща излучали слабое мерцание. Я так подробно описываю эту сцену и нашу беседу вовсе не из тщеславия или пустого самолюбования. А лишь для того, чтобы показать, насколько повелитель наш привержен дружбе и как чуждо ему высокомерие в общении с друзьями.

Герцог Вильгельм повелел торжественно проводить тело моего отца до самого Реньевиля, как если бы он был именитейшим из сеньоров. Церкви нашей он пожаловал немалую сумму, дабы по старику отслужили пышную заупокойную. Матушка моя, став вдовою, облачилась в траур — она пребывает в нем и поныне, — а мы с Гераром, уже в новом качестве, отправились в Кан в составе свиты нашего герцога.

Бремя печали я ощутил лишь тогда, когда очутился вдали от отчего дома. Странно, однако, но безграничную любовь и уважение к отцу я почувствовал только после того, как душа его рассталась с телом. Как часто долгими ночами с искренними слезами на глазах вспоминал я потом его последние слова: «Хвала Господу! Я ухожу таким же бедным, как и явился на свет».

Пройдет время, и в свой смертный час я, может быть, произнесу те же слова, правда, их смысл будет уже совсем иным.