Виктор! Виктор! Свободное падение - [13]

— Смотрите-ка, какая она у нас дама… — Потом повысил голос: — Мортен, к тебе дочка…

В дверях вырос старший печатник Мортен Мартенс. Его улыбка была деланной и вымученной, она сразу увидела. И все-таки у нее потеплело в груди. Этого человека ей не вытравить из памяти. И за маской этой что-нибудь непременно скрывается, точно как раньше. Даже взрослые не сердятся без причины, пишет «Дет Нюэ». Вы должны учиться видеть связь предметов. Но как поймешь такого отца?

И есть ли вообще оправдание тому, кто ушел из дому и бросил семью? Должно быть. Она здесь, чтобы разобраться, попытаться понять в самый последний раз. Знает ли он, чего ей стоило прийти сюда?

— Мне надо позвонить, — скороговоркой сообщил Грегерсен. Не дойдя до двери, он обернулся и задумчиво добавил: — Идите лучше в столовую, здесь не дадут спокойно потрепаться.

— А как же…, — Мартенс кивнул в сторону аппаратной.

— С фильмом не горит. — Потом добавил, обращаясь к Аните: — Пороть горячку мы перестали. Скоро будем только расслабляться. — Подкупающая улыбка, и Грегерсен исчез.

Они спустились по лестнице в полном молчании. К ней он обратился только у стойки:

— Колу будешь?

— Да. Спасибо.

— А пирожное?

— Нет. Только колу.

— Пожалуйста, одну колу и один кофе.

Как по уговору, они выбрали самый уединенный столик. Он раскурил трубку, взглянул сперва в окно, потом — на нее.

— Ну, чем могу служить?

— Да… — От его сухой деловитости все слова застряли у нее в горле. Она прокашлялась и решила попробовать снова: — Сегодня сочельник.

— И что?

Плевать, что слезы вот-вот закапают. Она вдруг рассердилась. Крис де Бург мяукает за сотни миль отсюда. А ей придется все разгребать самой.

— Я просто хотела спросить…

Наверное, он заметил, как увлажнились ее глаза.

— Ты про завтра?

Безупречно правильная речь. Он всегда переходит на шлифованный букмол, если нервничает или обсуждает личные проблемы.

— Да.

— Ничего не получится. Твоя мать…

— Знаю. А давай встретимся днем.

— Мы с тобой? У вас с мамой наверняка забот полон… — Он чиркнул спичкой и снова раскурил трубку.

— Папа, ты и так забыл про мой день рождения.

— Прости, Анита. — Он тут же оборвал сам себя, осознав, как чудовищно это звучит. Голос потеплел и помягчал. — У меня было очень много работы. И ведь ты получила подарок. Помнишь пластинки, которые я привез из Лондона?

— Помню. Я специально звонила поблагодарить. Замечательные. Но это было за два месяца до рождения.

— Я знаю. Это так просто не объяснишь, Анита… Ты ж ведь тоже ко мне не приходишь.

— Последний, раз когда я звонила, ты сказал, что это тебе не удобно.

— Знаешь что… — Он быстро сунул руку в карман и протянул ей пять купюр. В долю секунды она превратилась во взрослого, такого же, как отец, и вспомнила гаденькое слово: откупается.

— Я пришла сюда не за тем…

— Само собой. Но все-таки возьми.

Побороть искушение было очень трудно. Денег хватило бы на книжки, пластинки и осталось бы на сережки. Пока не поздно, она поторопилась отказаться:

— Я не могу их взять.

В его глазах мелькнуло удивление, сменилось гневом.

— О чем разговор, ты можешь, Анита.

— Нет. Я хочу… — Она не смогла выговорить, чего ей хочется. Если б он просто протянул руку — пустую, без денег — и погладил ее. Если б она решилась встать, обойти стол и прижаться щекой к его груди! Она боялась не чужих глаз, в этот раз — нет. Он сам делал все совершенно невозможным. Никогда раньше она не была так далеко от него, такой непоправимо чужой. Когда же она поймет, что мама права, что тут ничем не поможешь? То, что она пришла сказать, было невозможно выговорить. А в том «читательском отклике» все было так просто.

ТЫ БРОСИЛ НАС ПОТОМУ, ЧТО ПОЛЮБИЛ ДРУГУЮ ЖЕНЩИНУ?

— Бери деньги… А завтра поговорим.

— Ты хочешь сказать?

— Я предлагаю отведать пиццу.

— В Рождество кафе очень рано закрываются, папа.

— Ну а как насчет торта и мороженого у Эриксена? Часов в десять.

— Да… Замечательно.

— Заодно получишь пару подарков.

— А у тебя…

— Конечно, я их приготовил. Я люблю тебя, Анита. Просто так трудно… одалживать тебя. Ты же знаешь, я признаю или — или.

— Ужасно… что так вышло, папа.

Тут он не мог полностью согласиться.

— Значит, до завтра. А сейчас допивай.

Это решило дело. Она получила отсрочку, еще один шанс. Она пила газировку, он набивал трубку. Ничего он мне не купил, думала она. Сегодня после работы побежит. А сказал просто, чтобы отвязаться.

А он думал: девчонка не пропадет, она сметливая и красивая. Красивее Кари, матери. Завтра надо постараться объяснить, что сидеть на двух стульях еще никому не удавалось. Она свой выбор сделала, и обратно не сыграешь. Она принадлежит Кари, потому что Кари этого хотелось.

Анита так никогда и не поняла, почему он порвал с Кари, что это была вина ее мамочки. Ее вечные выкрутасы, колючий сарказм. Анита пришла показать свою привязанность к нему — это радовало его, но исправить ничего нельзя. Кари яснее-ясного дала понять, что обратно дороги нет. Если он вернется, она своими издевками его в дрожь вгонит. Не говоря о том, что обратно его не тянуло. Мать и дочь жили душа в душу. И пусть себе дальше водят свои бабские хороводы — у него лично другие планы. Даже если бы он попробовал отсудить Аниту, у него не было ни единого шанса. Система такая. В силу традиций ребенка оставят у матери. Кари никогда толком не подпускала его к дочери. Ее вина, что Анита интересовала его все меньше и меньше. И вот теперь сидит на том конца стола девочка — это вполне мог быть совершенно чужой человек. Только вдруг мелькнет что-то, напомнит, что это плоть от плоти его. Они объединились против него, ясное дело. Оттолкнули его. Какого черта теперь не оставить его в покое? Он ведь платит алименты как по часам, так? Ему эти подачки никогда не были в радость. Может, Кари прислала дочь помучить его, напомнить, что Рождество — семейный праздник не для всех? Да нет, слезы в глазах блестят настоящие. Фокус со слезами вообще не понять.