Виктор Вавич - [77]

Санька плохо понимал, что говорил Карнаух, но от слов шел жуткий звон. Веселил и холодил холодком под грудью.

— Чай будем пить? — спросил Карнаух. — Или нет! Иди, пока не больно поздно, а то потом, пусто как станет, будешь у шпиков на самой мушке и возьмут на заметку.

Санька поднялся, сгреб деньги в карман.

— Так значит: Унтиловка! — говорил шепотом Карнаух. — Получить учителю Федору Ивановичу Головченке. И больше ничего. И напиши, как я сказал: «У Мани сын, поздравляю». И через три дня Алешка здесь.

И Карнаух ударил Саньку в ладонь, пожал, прощаясь.

Спокойный воздух стоял стойко. Звезды звонко пошевеливались в черном небе, и в мутной белизне пропадал конец улицы. Редкие люди перепархивали через улицу черной тенью, махали на рыси полами. Санька бойко шагал по мосткам. И, как в гулком ящике, ухали его шаги под мостками. Ночь встала, поднялась, как приготовилась. Санька набирал всей грудью снежный воздух, и тот холодок под грудью, что остался от Карнауха речей, от того, что дым пойдет, — холодок этот поднимал сердце. Будет под небом этим: должно быть. И казалось, что, как в театре, поднялся занавес, все устроено и замер последний звук, и надо начинать. Сейчас начинать. «И если кровь, — подумалось Саньке, — так вот, на чистый снег, на белый, и под торжественным небом. И хоть сейчас умереть и лечь навзничь — лицом в звезды». И он глянул в небо, и вон две звезды рядом как взглянули. Как глаза. И вспомнилась лестница, и ее преданный и чуть строгий взгляд. И Саньке хотелось убитым лежать на снегу, а чтоб она взглянула. Ранили чтоб прямо в сердце, вот сюда, и Санька осторожно поднял руку и прижал к груди. И как ответ живой — кольнула булавка. Как самое ясное, как самое верное «да».

— А к чертовой матери, — сказал Санька вслух, — не забыть бы дело: Унтиловка, Головченко, Федору.

Санька шагнул с мостков и побежал догонять конку. Он, запыхавшись, сел на лавку, а вокруг выл, скрежетал мерзлым железом хлипкий кузов вагона.

В углу у дверей чинно сидел молодой квартальный в новенькой шинели.

— С рубля не будет! Как хотите! — мотал головой кондуктор. — Только вот сдал. — Кондуктор орал, чтоб было слышно.

А Санька держал перед собой серебряный рубль.

Квартальный привскочил, он шагнул к Саньке и звонким, вежливым голосом сказал через вой вагона:

— Разрешите выручить из неудобства. — Он хлестко швырнул на лавку новенький портфельчик, отпахнул полу шинели, полез в карман брюк. Квартальный улыбался и сочувственно и почтительно. Он с удовольствием держал в белой перчатке новенькое, тугое кожаное портмоне.

— Не надо, благодарю вас, — хмуро сказал Санька, но голоса его не слышно было за треском конки. — Без сдачи! — крикнул Санька и сунул рубль в руку кондуктора.

Они все стояли, их стукало на ходу друг о друга, и они почти не слышали, что говорили.

Кондуктор передал рубль квартальному, квартальный укоризненно улыбался, глядя на Саньку. Он вынул пятак из кошелька, дал его кондуктору, а затем натаскал серебра из кошелька.

— Пожалуйста: восемьдесят и пятнадцать — девяносто пять, — и он на белой перчатке, как на блюде, протянул Саньке деньги.

Санька взглянул в глаза околоточному: глаза были обиженные и приветливые.

— Пожалуйста, это ваши деньги, — громко сказал околоточный. — Рр-а-ди Бога, не беспокойтесь.

— Спасибо, — сказал Санька и опустил мелочь себе в карман, — очень вам благодарен, — крикнул Санька, боясь, что квартальный не расслышал. Квартальный козырнул с улыбкой, хотел шаркнуть, но его тряхнуло, и он с размаху сел на лавку.

Санька повалился на свою, и они оба рассмеялись.

— Стрелка, — ленивым басом прохрипел кондуктор от двери.

— Но, понимаете, можно головой стекло разбить, — сказал квартальный.

— Что? — крикнул Санька. Квартальный пересел рядом с Санькой, бок о бок, и крикнул в ухо:

— Вот так, извините, боднешь в стекло башкой, и кто отвечает? Особенно, если до свадьбы не успеет зажить? А? Скажем, завтра свадьба… Вот как у меня. — Санька глянул на квартального. — Вы презираете, может быть, полицию? Но для женщины… — В это время конка стала, оборвался скрип, и громко, на весь вагон, слова ударили «для женщины»…

— Разъезд! — сказал кондуктор и вышел. Санька боялся, что кто-нибудь войдет и увидит, как ему в ухо говорит квартальный.

— Вы бы согласились умереть для женщины? Правда? Все б согласились?

Санька хотел сказать: «Лучше умереть, чем это» Но глянул в глаза квартальному, и остановились слова. И Санька утвердительно мотал головой

— Если б она мне сказала: «Виктор, будь офицером», я бы…

Конка со скрипом дернула, и Санька не слыхал конца, но все глядел в глаза квартальному и мотал головой:

— Да, да.

Дверь взвизгнула, обмерзшая баба втиснулась, прятала кошель, вороша юбки.

— Позвольте представиться, — встал квартальный, — Виктор Вавич! — Виктор сорвал перчатку и протянул руку.

Санька привстал и пожал руку квартальному, и тут только вспомнил околоточного из Петропавловского участка.

— Слушайте, Бог с вами, — сказал Санька. Он встал и наклонился к самому уху Вавича, держа его за руку. — Бог с вами, а я с полицией не знаком, — и Санька с силой придавил его руку.