Виктор Цой - [25]

Мне очень нравилось, как он рисовал. Я у него даже покупал эти плакаты. У меня его постер Kiss очень долго висел.

Была такая зеленая тетрадка, и в этой тетради Цой записывал свои тексты, тут же их поправлял, рифмовал, тут же на полях рисовал разные фигурки – рука у него двигалась постоянно. Смешные такие картинки: какой-то мужик бьет дубиной другого, ну и всякое такое. Классная была тетрадь. Я потом хотел ее в фан-клуб отдать, но ей уже кто-то приделал ноги.

Ну, а летом мы как-то у СКК собрались, было жарко, играли какие-то рок-группы первые, как сейчас помню. „Форвард“ там играл, мне понравилось.

Мы вышли после концерта, жарко – и стало понятно, что надо куда-то ехать отдохнуть, оттянуться. Лешка когда-то с мамой отдыхал в Морском, он и говорит: а поехали в Морское! Это в Крыму. А поехали!

Поехали почему-то в разных поездах, с билетами была напряженка, я тогда практически никем на железной дороге работал. Мы с Лешкой ехали, а Цой поехал один.

Встретились в Симферополе на вокзале. Какое там Морское! Есть одно место, там классно, Солнышко называется, там можно искупаться…

Приехали в это Солнышко, там одна выжженная степь кругом, стоит что-то типа кемпинга палаточного, но явно для жилья непригодного. Ну, искупались, решили все-таки ехать в Морское.

Приехали в Судак, пошли в столовую. А с собой у нас было две гитары, – у Леши и Цоя, и у меня какие-то маракасы, какой-то шейкер, тамбурин, всякая приблуда перкуссионная.

Заходит компания ребят, человек пятнадцать, таких, солидных – девчонки с ними, две банки вина трехлитровые, начинают заказывать. В общем, садятся плотно. Они оказались студентами запорожского кулинарного техникума.

Они сидели в Морском на практике с мая, то есть уже какая-то ассимиляция произошла. Попросили у нас гитару, поиграли какие-то песни. Мы поели, подходим: дайте гитару. Они: а вы куда едете? – В Морское. – А мы тоже оттуда, подождите, автобус тормознем, вместе поедем.

Ну, тормознули автобус, поехали в Морское – это от Судака километров двадцать пять, наверное, они нам показали место, где поставить палатку. И вечером заявились к нам туда с девчонками и с мясом. Мы мясу удивились тогда, – негде было взять мясо! Только потом узнали, что все ребята из столовой.

Пожарили шашлыки, попели песни. Ну и возникла с самого начала эта тема: а вы вместе играете? у вас группа?

Мы отнекивались, мол, вместе не играем, просто приехали отдохнуть…

Они приводили к нам все новых людей, наша поляна обрастала народом. И мы им играли. Причем не только мы, иногда из отдыхающих кто-то просил гитару. То есть концертами это нельзя было назвать, была расслабляющая обстановка пикника, но эта тема – вы вместе играете? – звучала всегда.

Вообще мы там так наигрались, что дней через семь-восемь местные жители нас уже выдворяли из этого Морского, но мы, впрочем, и сами уже собирались.

Идея пришла к нам в поезде, когда мы ехали обратно из Симферополя. Типа, а не поиграть ли нам вместе? Учитывая, что у Цоя к тому времени было песни три, включая: „Мои друзья“, двух „Бездельников“ и эту – „Я иду, куда глаза мои глядят…“, ну и еще что-то. А еще мы пели Майка, пели Гребенщикова, пели Beаtles…

Я потом, лет двадцать спустя, даже ездил на то место в Морское, где мы тогда стояли, и напрасно поехал, ничего, кроме помойки, я не нашел…

Все мое детство прошло в хоре. Я пел во Дворце пионеров, и пел там достаточно долго. И барабанные азы у меня начались тоже во Дворце пионеров. Когда у меня начались голосовые мутации, меня хотели отдать на валторну. Там был тогда очень строгий преподаватель, немец, Генрих Рудольфович, фамилию уже не помню – было это без малого 40 лет назад. Когда я после первой репетиции поехал с этой валторной в автобусе, то мне элементарно помяли раструб в давке. И я сказал, что не буду играть на валторне. И очень, как мне кажется, своевременно оказался в барабанщиках.

Я даже читал где-то, что был неплохим барабанщиком. Я достаточно критично относился к своему уровню, потому что на том этапе просто учился тому, что слышу, – вот и все.

Вернулись в Питер, а тут уже начали записывать в рок-клуб. Мы подали восемнадцатыми, кстати. Узнали, что надо напечатать тексты, литовать их, весь этот геморрой с прохождением худсовета, прослушиванием – потом только принимается решение.

Это еще был рок-клуб Гены Зайцева, а Иванова Наталья тогда была президентом. Мы стали готовиться. До этого ездили к Гене, с ним разговаривали, попели у него дома, он сказал: это классно, я – „за“ обеими руками.

А Иванова начала гнать какую-то фигню: „Вот кто-то запер туалет давным-давно…“ – Ну какой туалет?! Нет, это не пройдет, не надо ничего!

Но мужики встали на нашу защиту, короче, мы прошли. Прошли как группа „Гарин и гиперболоиды“.

А родилось название от Гребенщикова. Цой уже был с ним знаком. Была какая-то вечеринка, и Цой успел ему спеть. Гребенщикову очень понравилось, и он стал к нему хорошо относиться.

Когда все началось (это я говорю со слов Цоя), он обратился к Гребенщикову: мол, хотим играть, как нам назваться? Боб сказал: „Ну, назовитесь «Гарин и гиперболоиды»“. И все. Мы больше об этом даже не думали.