Везунчик Джим - [31]

— Вы правильно заметили, Диксон: неуверенность — злейший враг сосредоточенности. Совершенно с вами согласен. Разумеется, с возрастом мы постепенно теряем способность концентрироваться на работе. Удивительно, как факторы, которых человек не замечает в молодости, выбивают его из колеи, когда… когда… с возрастом. Помню, здесь строили новые химические лаборатории. Я сказал «новые» с поправкой на год — вы, конечно, сейчас не назовете их новыми. Да, полагаю, не назовете. О чем бишь я? В то время — за несколько лет до войны — закладка фундамента пришлась как раз на страстную неделю, так вот, бетономешалка, или как там эти штуки называются…

Интересно, думал Диксон, Уэлчу слышно, как я зубами скрежещу? Если и слышно, виду он не подает. Словно боксер, которого десять раундов кряду мутузят, а он почему-то до сих пор на ногах, Диксон предпринял очередной безнадежный наскок:

— Все было бы замечательно, если бы только я знал, что могу не волноваться за свое будущее.

Уэлч медленно поднял голову, словно дуло гаубицы старого образца. В районе бровей уже зарождалась гримаса святого недоумения.

— Диксон, я не вполне понимаю, о чем вы.

— О моем испытательном сроке, — громко сказал Диксон.

Гримаса разгладилась.

— Ах, об этом. Ваш испытательный срок, Диксон, рассчитан на два года, а не на один. Все в контракте зафиксировано. Почитайте, если забыли.

— Да, я знаю, что два года. Но ведь это всего-навсего означает, что до истечения этого срока меня нельзя брать в штат. Никаких гарантий, что меня нельзя… нельзя попросить уйти в конце первого учебного года.

— О нет, — с теплотою произнес Уэлч. — Нет. — И оставил свое «нет» висеть в воздухе, и непонятно было, то ли это «нет, нельзя», то ли «нет, вы не правы».

— Меня ведь могут попросить уйти в конце первого учебного года? Ведь могут, Профессор? — быстро проговорил Диксон, вжавшись в спинку стула.

— Полагаю, да, — отвечал Уэлч, на этот раз холодно, будто от него потребовали уступки общественному мнению, теоретически хотя и возможной, но из тех, о которых порядочные люди и не помышляют.

— Я просто хотел узнать, как решится моя судьба, только и всего.

— Что вполне объяснимо, — также холодно отрезал Уэлч.

Диксон ждал — и прикидывал, какие гримасы подойдут к ситуации. Он оглядел «кабинетец» — приличный ковер, устаревшие учебники, шкафы с древними экзаменационными работами и личными делами не одного поколения студентов, залитые солнцем стены физической лаборатории, на которую выходят задраенные окна. За спиной Уэлча висело ведомственное расписание: Уэлч сам чертил, пятью разноцветными чернилами, для каждого преподавателя с исторической кафедры — свой цвет. Увиденное прорвало плотину в сознании: впервые с момента поступления на работу Диксон испытал приступ всепоглощающей, без примесей, оргиастической тоски и ее вечной спутницы — столь же всепоглощающей ненависти. Если бы Уэлч в следующие пять секунд не заговорил, Диксон сделал бы что-нибудь такое, отчего вылетел бы без дальнейших вопросов. Нет, о прошлых мечтах речь не шла. Диксону уже не хотелось, как раньше, когда он сидел за стеной и прикидывался, что работает, вклинить в расписание лаконичный «отчетец» с равномерными вкраплениями непечатных слов и собственным мнением о Профессоре истории, кафедре исторических наук, истории Средних веков, истории в целом, а заодно и о Маргарет, и вывесить расписание, улучшенное и дополненное, в окне, к сведению студентов и преподавателей. Пропало желание хватать Уэлча, привязывать к стулу и бутылкой колотить по темени и плечам, пока не признается, какого черта, не будучи французом, дал сыновьям французские имена… Нет, теперь Диксон просто сказал бы, негромко, спокойно и с расстановкой, чтобы донести основной посыл: «Послушай, ты, старый хрущ, в каком тебе страшном сне приснилось, будто ты можешь руководить кафедрой истории, хотя бы и в этом отстойнике? Что, хрущ, затрудняешься ответить? А сказать тебе, в чем твое истинное предназначение? Сказать, старый хрущ?..»

— Видите ли, Диксон, вопрос куда серьезнее, нежели вам могло показаться, — внезапно произнес Уэлч. — Очень, очень непростой, многоплановый вопрос. Требуется учитывать огромное количество факторов.

— Конечно, Профессор, я понимаю. Я всего лишь хотел спросить, когда ждать решения, не более. Ведь если мне придется уйти, только справедливо будет уведомить меня как можно раньше. — От ярости у Диксона даже голова затряслась.

Взгляд Уэлча, уже два-три раза скользнувший по Диксону, упал на стол, на сложенное пополам письмо.

— Да… пожалуй… вы правы, — завел Уэлч.

Диксон продолжал на полтона выше:

— Мне ведь тогда придется искать другую работу. А в большинстве учебных заведений штаты набирают еще до июля. Вот зачем мне нужно знать заранее.

На лице Уэлча угнездилось страдальческое выражение. Сначала Диксон ему обрадовался — значит, тот еще в принципе способен реагировать на внешние раздражители. Затем, на секунду, почувствовал угрызения совести — решил, что Уэлч не хочет открыть правду, поскольку боится причинить ему боль; напоследок Диксона охватила паника. Что стоит за этим запирательством? Ясно как день: увольнение. Ладно; по крайней мере Диксон выскажется о хруще; аудитория, правда, могла бы быть и пообширнее.