— Да уж… — протянул мастер. — Зато подсуропил…
— Вот! — Илья Васильевич вскочил с табуретки так, что она с грохотом поползла в сторону, резко выбросил вперёд руку с тёмным заскорузлым пальцем. — Вот с него и спросим! Чтоб не думал, что спрашивают только в школе, уроки… «Сопли» сам уберёт и прожог залатает. И мне…
— Да ты что, Васильич?! — перебил его мастер. — Не допущу! Это тебе не твой Тимофей! Нашёл когда шутки шутить…
— Погоди, Петя, — уже совсем спокойно сказал Илья Васильевич. Не ту жердь в дугу гнёшь. Ты с людьми работаешь, понимать должен… Завтра же придёт свои грехи замаливать. Придёшь? — Илья Васильевич выжидающе смотрел на племянника.
Этот вопрос, заданный с холодной суровостью, стал для него долгожданным спасением. Торопливо проглотив ком в горле, мальчик кивнул головой.
Ночью Толька проснулся от собственного стона.
В комнате горел свет.
На диване, в нижнем белье, потеснив мальчика к спинке дивана, сидел Илья Васильевич.
Тут же рядом стояла тётя Ганна. Прижав руки к вискам, она испуганно шептала:
— Толик, батька, шо ж це таке, шо ж це зробилось?..
— «Зайцев» он нахватался, мать. Не причитай.
— Та як же?..
— Ступай на кухню, соды в воде разведи, заварки старой приготовь. Не знаешь, что ли?..
Илья Васильевич склонился над мальчиком.
— Худо, Толян?
— Режет. Будто кто песку в глаза сыпанул…
— Ну, поддержись, мука недолгая. А ко мне, ладно… Не приходи. Сам исправлю. Была задумка, да, видать, не по твоим плечам… Да и Петруха-мастер шибко на меня сердит, что ушёл я тогда, а трансформатор не отключил. Влетело мне от него.
Но на другой день мальчик снова шагал в мастерские. В руках у него была всё та же продуктовая сумка. И всё так же торчало из неё запотевшее горло бутыли с молоком.
Увидев мальчика, Илья Васильевич сразу всё понял по его лицу.
— Та-ак… со сдержанно-злой весёлостью произнёс он, снимая рукавицы.
Он крепко прижал узкое, тонкое плечо мальчика к брезенту своей робы, пахнущей горелым железом.
— Вот она наша косточка Полуяновых, узнаю, — сказал он, заглядывая мальчику в глаза. — Нашего телка и медведем не напугаешь, а?!.
Толька кивнул головой, улыбнулся.
Сварщик заправил электрод в запасной держатель и велел мальчику водить им над обрезком рельса. Водить так, чтобы зазор был не больше толщины карандаша. Водить «всухую». Пока.
— А теперь отрапортуй-ка мне, какие виды сварных соединений ты знаешь.
— Я знаю… — Мальчик рассеянно посмотрел в открытое окно. Там от набегавшего ветерка чуть вздрагивала сирень. — Я знаю стыковые, угловые, тавровые и…
— И?..
— И ещё какие-то…
— Здрасьте, пожалуйста! Что это за «какие-то»? — Илья Васильевич нетерпеливо накрыл одну руку, набрякшую тёмными венами, ладонью другой. — И?..
— И внахлёстку.
— Так. Теперь раскрывай нашу амбарную книгу, летописец, пиши заглавие: «Тавровые швы».
Мальчик склонился над столом.
В комнату влетел шмель. Большой, мохнатый и очень деловитый. Толька проводил его взглядом, подумав: «Ну как врежется в стену». Но шмель, будто догадавшись, о чём подумал мальчик, вдруг развернулся и двинулся к столу. На углу стола Илья Васильевич в это время готовил «учебные пособия» — из костяшек домино. Он недовольно поднял голову.
— Бомбовоз… разгуделся… Выпроводи-ка его, Толян.
Илья Васильевич сидел на диване и смотрел, как Толька выпроваживает гостя.
Шмель упорно не замечал открытого окна. То ли он решил, что с ним играют, то ли рассердился на хозяев и теперь назло им не улетал.
— Так ты с ним и до ночи не сладишь, — со смехом сказал Илья Васильевич. — Беги на двор за кашкой. Он увидит цветок — сразу в него уткнётся. Тут обоих и выкинешь за окно…
Мальчик бросился во двор. Он понимал, что за кашкой дядя Илья послал его в шутку. Но ему и самому было приятно пробежаться, упасть в мягкую траву.
Когда он вернулся, в комнате стояла прежняя тишина.
— Улетел? — с сожалением спросил он.
— Угу. Без тебя, видать, скучно ему стало. Ничего, ещё повидаетесь.
Мальчик снова сел за стол. Цветок кашки он положил рядом. На всякий случай.
Иногда в комнату неслышно входила тётя Ганна. С сострадающим участием смотрела она из-за плеча Ильи Васильевича на склонённую голову мальчика.
Толю она жалела до слёз. Так же как когда-то своего Тимофея. Крутой и беспокойный нрав у Ильи Васильевича, нелегко с ним. Вот и сейчас, кончили, слава богу, писать «цидульки» свои, смеркаться начало, уже и чай сели пить, а он опять, батька этот:
— А ну-ка, Анатолий, бери ручку, бумагу.
— Зачем?
— Давай-давай!
— Ну принёс.
— Так. Распишись-ка.
Мальчик с недоумением взглянул на Илью Васильевича.
— Охота мне глянуть, как ты нашу фамилию выводишь, — объяснил тот.
— А-а. Вот так.
— Вон как. А я вот так. Видал? Совсем просто. Ну-ка, как я попробуй. В точности.
Густые тёмные брови тёти Ганны поползли вверх. Широко раскрытые глаза испуганно посмотрели на мужа.
— Господи! Батька, ты шо ж?.. Ты чему хлопца учишь?!.
— Ганю, да я же это… в шутку. Так. Думка одна есть… Да разве стану я его плохому-то учить?! Что ты?!
У Ильи Васильевича был смущённо-оторопелый вид: как у мальчишки, которого застали в ту минуту, когда он полез ложкой в запретную банку с вареньем.
Толька хохотал так, что от его смеха чай в блюдце тёти Ганны ходил маленькими волнами. Засмеялся и Илья Васильевич, справившись со смущением. Наконец, глядя на них, недоверчиво заулыбалась и тётя Ганна.
