Вьётся нить (Рассказы, повести) - [7]

День с самого утра выдался неудачный. В окно барабанил дождь. Гости вышли к столу с заспанными лицами. Хотя время близилось к полудню, в зале, где были накрыты столы, пришлось зажечь лампу.

Завтрак прошел в молчании. Тишину нарушал только стук ножей и вилок да смачное чавканье. А в окна все хлестал дождь, и никому не хотелось подниматься из-за стола. Завтрак был давно прикончен, а гости все сидели, словно в твердой решимости, не вставая с места, дождаться обеда. И красавец Соломон придумал для них развлечение: декламацию. Гости зашевелились, хотя многим из них было невдомек, с чем ее едят, декламацию. Но раз это слово произнес красавец Соломон, то ради него стоило и переменить положение тела. Сын Рейзеле Шлоймке, или, как его все тут звали, Соломон, был и в самом деле красавцем. Поэтому я вначале думала, что он и есть жених. Гости ловили на лету его взгляд, его улыбку. Стоило ему открыть рот, все замирали, будто от его слов зависела жизнь каждого в отдельности и всех вместе взятых. Соломон казался мне достойным этого внимания — молодой, веселый, приветливый, с открытой душой. Если даже допустить, что для кого-нибудь эта душа была открыта лишь на маленькую щелочку, то для моего папы она была распахнута во всю ширь. Программу Соломон начал с меня, не иначе как для того, чтобы доставить удовольствие папе. Итак, красавец Соломон поставил меня на стол и велел декламировать. Я не заставила себя долго ждать.

Три бледных тени чередой

Стучатся робко в двери рая, —

читала я нараспев грустным голосом.

Моя декламация понравилась. Гости хлопали в ладоши, откинувшись отяжелевшими телами на спинки стульев. Если так, я буду декламировать еще. Я вовсе не собиралась так скоро слезать со стола. Стихов я знала много. Точно ленты у фокусника, они текли из моего рта. И те, которые я проходила в русской школе для еврейских девочек, и те, которые выучил со мной папа, и бог знает еще какие. И вдруг я увидела лицо Соломона. Светлое лицо Соломона. Оно потемнело. Тут же кто-то сонным голосом буркнул «браво». Это «браво» вклинилось в мою декламацию и раскололо ее. У меня вдруг не стало голоса. И я снова увидела лицо Соломона. Снова светлое, веселое.

— Славно, молодец! — Соломон ласково погладил меня по голове и, прижав к груди, снял со стола. Я сразу сообразила, что снял он меня со стола для того, чтобы я перестала декламировать. Но это бы еще ничего, если бы тут же не раздались странные резкие звуки, будто рядом кто-то рвал в куски жесть. Это смеялся жених, и глаза у него были белые. После, дома уже, мне не раз приходилось слышать о том, что Рише-Баше у него четвертая жена. Прежние жены разводились с ним из-за того, что он их щипал. «Щипал? Зачем он их щипал?» — со страхом пыталась я разгадать. И каждый раз передо мной возникали его белые глаза.

На прерванной декламации мои злоключения в тот памятный день в Борисове не закончились. Пока жених выпускал изо рта свои разряды жести, я, застыв, смотрела на него во все глаза. Затем стала озираться на гостей: что они? Они ничего, сидели, а вот у меня, как я этого раньше не заметила, на красивом платье расплылось огромное жирное пятно. Таким образом, я самостоятельно открыла истину, которая взрослым, увы, слишком знакома, — беда не ходит одна. Я со стыдом вспоминала свою декламацию. Ведь ее никто не слушал. Все только и смотрели на отвратительное жирное пятно на моем платье. Зачем же они хлопали в ладоши? Видно, для потехи… И что я скажу тете Малке?

Вечером играли в фанты. Какого-то толстого дядьку заставили ползать на четвереньках, а высоченного парня с худой шеей — кричать по-петушиному. Соломону же присудили, чтобы он расцеловал подряд всех девушек. Девушки с визгом убегали от него. Но он их всех поймал, одну за другой, и всех расцеловал.

Я незаметно выскользнула из зала и прошла в комнатушку, где мы с папой ночевали.

При свете луны я сняла платье и надела поверх сорочки свое летнее пальтишко. Платье я сунула под мышку и отправилась в кухню отмывать пятно. В кухню я, однако, не проникла. Вход загородила стена, обитая черным шелком. У стены из-под мышки торчала скатерть, точно так же, как у меня платье. Поначалу стена жаловалась кому-то, кто, очевидно, находился в кухне, а потом, взъярившись, злобно зашипела:

— Всё причуды Соломончика… Собрал дармоедов со всего света, съехались, а уезжать и не собираются. Вконец разорили дом. Шпротами я бы их кормила? Они и селедочного хвоста не стоят. — И, еще пуще распалившись, стала сыпать проклятиями: — Чтоб им кусок поперек горла стал. Такую скатерть загубили… Дома небось дерюгой стол накрывают, да и на столе шиш. Потому и лакомы до чужого добра. Пропала скатерть, не отмоется. Смотри, какие желтые пятна! Чтобы желтуха глаза их бессовестные залила, боже праведный!

Никем не замеченная, я ушла. Теперь я уже точно знала, что пятно не отмоется. Мне ничего не оставалось, как снова надеть чужое испорченное платье. Сидеть одной в темной комнатушке не хотелось, и я вяло поплелась в зал, прикрывая пятно обеими руками. Постояла за закрытой дверью. Игра в фанты, видно, кончилась. К моему удивлению, там теперь слышно было только папу. Что-то он говорил об интендантах, солдатах, какого-то Брусилова помянул, и все молчали и слушали. Потом вдруг поднялся отчаянный гвалт. Когда я наконец решилась войти в зал, все стояли и кричали на моего папу. Мне стало страшно. Казалось, его вот-вот побьют. Но его никто не бил, и я заснула под крики и споры, подобрав ноги, прямо на стуле.