Вьётся нить (Рассказы, повести) - [147]

Здесь Маркус Аптейкер разгадал и загадку, отчего так странно переглянулись и улыбнулись Яша и Фира, когда он высказал предположение, что чернявый слишком высокого мнения о себе.

Пальтер показывал картины, написанные на холсте. Холсты стояли на полу его светлой и просторной мастерской, повернутые к стене. Пальтер пробежал пальцами по верхнему краю нескольких полотен, — видимо, заранее прикинул, что именно будет показывать, и все же не решался это сделать. Он брался за подрамник, сначала сам быстро взглядывал на картину и лишь потом, все еще колеблясь, ставил холст на мольберт. И тогда вместе со всеми смотрел — отстраненно, как на что-то чужое. Так же как два дня тому назад у Яши, он прищуривался и выставлял правую ладонь, словно желая что-то заслонить на полотне или же оттолкнуть от себя. Занблит, разглядывая картину на мольберте, одновременно косился на полотна у стены. В один из очередных «прищуров» Пальтера Занблит шагнул в сторону, взглянул сверху на те полотна, которые его товарищ не хотел показывать, выхватил одно и поставил у подножия мольберта.

З а н б л и т. Прекрасная вещь. Почему ты ее не показал?

П а л ь т е р. Брось, Макс…

З а н б л и т (выхватив еще одно полотно). Ну, а это? Странный ты человек…

П а л ь т е р (недовольно). Да, здесь что-то было… Начал неплохо. А потом замучил… (И снова.) — Брось, Макс. Сам знаю, что хорошо, что плохо.

З а н б л и т (убежденно). Не всегда…

Из последующего разговора, в котором не все было отцу понятно, он вывел только, что голубоглазый и черненький остались недовольны друг другом. По пути в театр он заметил сыну:

— Они ссорятся, как муж с женой. Оба и правы, и неправы, и обоим больно.

Я ш а. Ничего, помирятся. Они вроде двойни. Представь себе, если сложить Занблита и Пальтера, получается «Запятая». Так они подписывают забавные картинки, которые сообща делают для одного журнала.

Ф и р а. Наверно, мы напрасно пошли к Леве. Папе трудно будет высидеть до конца спектакля…

Я ш а. Мы, отец, сейчас как землеробы после жатвы.

О т е ц (бодро). Ничего, в театре отдохну.

«Ночь на старом рынке». Ну конечно же он это когда-то читал. Сочинил не кто-нибудь — Ицхок-Лейбуш Перец… «Правда с посохом бредет, а в каретах кривда ездит». Как же, много стихов Переца знал наизусть. Перец всегда за правду стоял. «Не думай, что мир — это кабак». Сто́ящие слова. Помогают не терять надежды на справедливость.

До сих пор у Аптейкера на книжной полке стоит толстый том в черном переплете. Напечатан на скверной бумаге, слепым шрифтом. Как и положено праведникам, Перец был не слишком удачлив. «Ночи на старом рынке» в той книге нет. Аптейкер читал ее в каком-то другом издании и, по правде говоря, мало что помнил. Но теперь, когда он направлялся вместе с сыном и снохой в театр на представление Переца, из каких-то глубин памяти вынырнуло:

Он целует глаза мои синие…

И тут же следом насмешливое:

А глаза-то не синие — серые…

Как обычно, когда в памяти оживает давно забытое, но когда-то прочно сидевшее в ней, эти две строчки все время вертелись у Маркуса в голове. Только у входа в театр его вдруг осенило, и он с удовлетворением подумал: «А ведь это ради меня дети пошли в еврейский театр — чтобы доставить удовольствие отцу. Им самим-то здесь ни тепло ни холодно. Фира, положим, немного понимает по-еврейски, а Яша — ни слова!»

* * *

Типичное русское лицо с окладистой крестьянской бородой. И волосы подстрижены, теперь даже неловко так выразиться, по-мужицки. Рубаха навыпуск схвачена узким кожаным ремешком. Это был первый человек, которого заметил Аптейкер в зрительном зале. Среднего роста, стройный, обладатель мужицкой бороды стоял в проходе с той женщиной в черном бархатном платье (платье все то же и та же белая шелковая шаль на плечах), с которой Аптейкер уже дважды встречался. Но только сейчас до него дошло, что ведь и она не еврейка.

Яша представил отца бородатому.

Дружеское пожатие руки: «Валентин Васильевич» — и приглашение: «Пожалуйте послезавтра вечером ко мне в гости с Яшей и Фирой». Послезавтра вечером Маркус Аптейкер будет сидеть в поезде на пути домой, в Киев. Он, конечно, помнил об этом, но все же кивнул в знак согласия, потому что думал совсем о другом. «На этом человеке с мужицкой бородой почиет благодать». Вот о чем думал Маркус Аптейкер. Когда Валентин Васильевич улыбался, эти слова особенно просились на язык. Зубы у Валентина Васильевича были красивые, белые и здоровые. Это сразу бросалось в глаза. А улыбался-то он, собственно, все время разговора, но не столько ртом с красивыми зубами — улыбались его старчески розовые скулы. Все его продолговатое лицо — от зачесанных вверх, слегка поредевших на макушке волос до окладистой бороды — было исполнено доброты и мудрого покоя.

Представление началось. Маркус Аптейкер смотрит на сцену, и голова его раскалывается — кажется, в ней кто-то с грохотом передвигает мебель. Хоровод скелетов. Они танцуют, а музыка надрывает душу. На сцене бракосочетание. Свадебный шут сыплет остротами. Но никто не смеется. Ни на сцене, ни в зале. Первого шута сопровождает второй, который сводит на нет все его остроты. Откуда-то сверху несется перекрывающий все звуки женский крик: «Берегитесь огня!» Исступленный крик синагогальной старостихи, которая по ошибке взобралась не на галерею для женщин в синагоге, а на высокую колокольню и там бьет в самый мощный колокол.