Вьётся нить (Рассказы, повести) - [143]

— Будьте знакомы, — сказал Яша, поздоровавшись с ними. — Это мой отец.

Молодые люди гуськом двинулись к поднявшемуся им навстречу Маркусу Аптейкеру. Вежливо поклонившись, пожимали ему руку.

Когда пятеро молодых людей степенно расселись на кушетке и Яша завел разговор с ними, отец шепнул Фире на ухо:

— Пойду подышу немного, пока Яша разделается с учениками.

Фира удивилась, а потом, сообразив, в чем дело, ответила с улыбкой:

— Неужели вам так понравился московский дождь? Со студентами Яша занимается в институте, а не дома. Скоро еще гости придут.

Гости? Вот оно что! Вот почему Фира так принарядилась. Платье, правда, из дешевого материала. С виду только шелк. На прошлой неделе его жена простояла чуть не полдня за таким же материалом. Недавно появился в продаже. Дешево и сердито. Все женщины одним миром мазаны. Что молодые, что старые… Ну, а Фира — ничего не скажешь: платье сидит на ней как влитое. И до чего же темно-зеленый цвет подходит к ее золотистой голове.

Маркус Аптейкер хотел спросить, какой праздник сегодня в доме его детей, но в этот момент Фира нагнулась к ведру с водой, и ему бросилось в глаза, что золото на голове снохи уже не высшей пробы. К нему примешалась изрядная доля серебра. За один год, что они не виделись. Кто отрицает, случается: день — что год, год — что целая жизнь. Но что произошло за последний год у его детей? Перед ним снова возникло вспыхнувшее от стыда лицо снохи всего какой-нибудь час назад; спасительный щелчок выключателя. Да, в этом доме пахнет паленым. Что-то здесь тлеет… Он в растерянности пошарил глазами по комнате и присел на краешек железной кровати. Спустя несколько минут рядом с ним сидели еще трое, только что появившиеся. Четвертый стоя беседовал с Фирой. А Яша тем временем помогал снять плащ несколько запоздавшей гостье, которой один из студентов тут же уступил место на кушетке. Она непринужденно откинулась к стене, рука на подлокотнике, обернула свою тонкую фигуру белым шелковым шарфом поверх черного бархатного платья и стала спокойно ждать того, зачем все в этот вечер собрались сюда. Это «зачем» было здесь известно каждому, кроме гостя из Киева — отца.

— Кажется, все?..

Яша развязал тесемки на папке и начал ставить картины на мольберт под заранее заготовленное стекло. Небо, горы, море, птицы между небом и морем. «Выходит, в самом деле командировка?» — с облегчением подумал отец. Если так, можно себе позволить, хотя он и не дока в этих делах, хорошенько присмотреться к тому, что сотворил его сын в этой командировке. На почтовых открытках, которые он посылал родителям из Крыма, море всегда было голубым, разве лишь на нем бушевали волны, тогда оно было серым. Кипарисы — зеленые, песок на берегу — белый, ну а чайки, кружившие над водой, — белее белого. У Яши все не так. Вот мальчик в трусиках на берегу моря: мальчик с ног до головы синий. И бабушка рядом с ним тоже синяя. Только волосы у нее чуть ли не зеленые… А само-то море с чернью. Чайки Яшины — на одной картине серебристые, на другой розовые, а на третьей — и вовсе красные. Может быть, это порода такая…

Яша все ставил и ставил картины под стекло. У отца даже голова закружилась. Он уже не столько смотрел, сколько прислушивался к тому, что говорят собравшиеся здесь знатоки. Правда, не слишком-то они разговорчивы. Слово у них на вес золота. Со студентов, конечно, и спрос невелик. Смотрят с молчаливым обожанием. А то как же: Яша для них старший, учитель! Но другие, те, что с Яшей примерно в одних летах — если что и скажут, ничего не поймешь…

Вон та, например, — сама не в меру длинная, а волосы не в меру короткие — говорит басом:

— Погодите, Яша, не убирайте так быстро. — И отчеканивает тоном, не терпящим возражений: — Пространство! — Небольшая пауза и снова: — Вот где решено пространство!

Чудеса, да и только… Когда Яша показывал небо и море, простор, бесконечность, она пространства не заметила. А здесь — у отца от удивления все перемешалось в голове — девушка сидит одна на длинной садовой скамье и читает книгу. «Где она, эта не в меру стриженная, увидела здесь пространство? О чем она толкует?» Недоумение отца не знает границ, когда он замечает, что все с ней согласны. Ну ладно, им виднее — только бы все по-доброму.

И вдруг как из рога изобилия:

— Белизна бумаги… Молодец, Яша. Вон как белизна заиграла…

— Вот так акварель… — говорящий даже причмокнул от удовольствия. — Цвет прямо льется…

— Яша, может, еще раз покажешь… Мне больше нравится тот пейзаж, на серой бумаге. Да, вот здесь цвет бумаги и в самом деле решает лист.

Единственный вывод, который может сделать отец из этого шквала восторгов, что Яша умеет хорошо выбирать бумагу. Как же иначе, каждый мастер должен знать свой материал!

И снова ни гугу. Тишина. Маркус Аптейкер терзается: «И что молчат? Видно, не нравится Яшина работа…» Будто ему в утешение, один из гостей, с круглым лицом и слегка вздернутым носом, то и дело тоненько — что бы ему поменяться голосами с той, стриженой? — захлебываясь от восторга:

— Красиво. Очень красиво!

Этого человека отец сразу полюбил всей душой.

А другой — чернявый, с удлиненным лицом — все время только и делал, что искал недостатки. Все ему «слишком»: здесь слишком желто, там слишком красно. Было у него про запас и еще одно мудреное словечко: «глуховато». Когда он, зажмурив один глаз, вытягивал вперед ладонь, прикрывая ею часть картины, отец всякий раз чувствовал холод в животе. Как удара, ждал он очередного «слишком» и на миг сам терял веру в сына. Взгляд отца невольно обращался к женщине в бархатном платье. Он и сам не знал, почему решил, что именно она должна развеять все его сомнения. Она, естественно, об этом и не подозревала: сидела в своем углу на кушетке, завернувшись в белую шаль, будто ее здесь и не было, — казалась далекой, отчужденной, можно бы даже сказать, «безразличной». Ее красивая голова с гладко зачесанными на прямой пробор черными волосами была почти неподвижна на стройной шее, большие глаза смотрели прямо перед собой. Ей было хорошо, уютно в своем углу. Но время от времени в промежутке между «красиво» и «слишком» взлетала длинная бахрома ее белой шали, чтобы потом снова лечь ей на колени, и вся фигура молчаливой женщины приходила в движение. Вспыхнув, как спичка, она с горячностью бросала несколько слов и моментально, как спичка, гасла. Все. Снова, уединенная, она сидит в своем углу. Однако Маркус Аптейкер ясно видел, что не зря загорался огонек. Он успевал осветить нечто существенное. С этой женщиной никто не спорил. Желала она того или нет, за ней оставалось последнее слово. И это нравилось отцу. Что тут хорошего, когда один так, другой этак! Каково было бы больным, если бы каждый провизор толковал рецепт на свой лад?