Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [62]
Такие слова – типичный для народной культуры перевод ответственности, переключение действия на более значимый субъект (например, в день Вербного воскресенья, когда прутьями похлёстывали людей и скотину ради здоровья и крепости, твердили: «Не я бью – верба бьёт!»)[422]. Про кошек иной раз рассказывали, будто они первыми встречают людей на том свете.
Так что слова кошатников хорошо объяснимы в контексте народных представлений.
Магницкий внёс наблюдения за кошатниками и в свой словарь уржумского диалекта, записав там: «Кошатники – нижегородские торговцы деревянной посудой; обзываются кошатниками за обмен посуды на кошек»[423].
В «Толковом словаре» В. И. Даля упоминаются кошатники, кошкари, кошкодавы, кошкодёры – это «разъезжающие по деревням торгаши, меняющие мелочный товар на кошек, для колотковых мехов. Выменяв кошку и убивая её тут же о колесо, кошкарь приговаривает: не я бью, хозяйка бьёт!»[424]. Термин «кошкодав» свидетельствует о том, что несчастных животных не только забивали, но и удавливали. Меха у Даля названы «колотковыми» – от способа забоя животного коротким ударом («колотком») о твёрдый предмет. У него также упомянут «колотковый мех, шубка (колоченый зверь)», с пояснением: «кошачий, как пёсий, называют сторожковым»[425]. Дело в том, что дворовую или пастушью собаку называли «сторожком» (от глагола «стеречь»), соответственно, «сторожковая шуба» – «собачья, пёсья, из собачьего меха». Даль уточнял: «Собачьих и кошачьх мехов нет в торговле, а есть сторожковые и колотковые меха» (курсив автора. – В.К.)[426]. По-видимому, людям не очень-то хотелось прямо заявлять, что меховое изделие – из собак либо кошек, оттого и появились эти профессиональные термины-эвфемизмы.
Стало быть, не столь уж давно по нашим деревням массово добывали ценного зверя – кошку домашнюю обыкновенную. Современного человека не может не изумлять распространённость и обыденность жестокого промысла, который сопровождался привычным ритуализированным приговором.
Фотографии Сергея Лобовикова. Начало XX века
Фотография Сергея Лобовикова. Начало XX века
Промысловое животное
Действительно, как отмечала занимавшаяся этой темой историк С. В. Голикова, в то время «кошка относилась к разряду промысловых животных». По деревням разъезжали «кошачники», выкрикивая: «Кошки на лошки менять!» (на ложки). Получив кошку и дав взамен какую-нибудь привлекательную мелочь, они убивали животное, ударив о деревяшку либо о сани. Тут же снимали шкуру. Ради шкурок всё это и устраивалось. Авторы, писавшие в то время о таком промысле, как заметила Голикова, выступали не за прекращение, а лишь за упорядочение убийств: чтобы кошек, которые обычно бывали любимицами крестьянских детишек, прибивали, скажем, где-нибудь в специальном помещении, а не на глазах у всей деревни. Этих заготовителей иначе называли «посудниками», потому что вещами на обмен служили глиняные горшки да деревянные ложки. Кроме кошек, они выменивали у крестьян и других животных – собак, ягнят и телят, зайцев, даже сорок[427].
В рассказе Н. С. Лескова «Юдоль» (1892), где говорилось о голоде в 1840 году на Орловщине, о кошкодралах сказано: «Они покупают кошек и тут же их убивают о колёсную шину телеги или о головашку саней. Цена кошки чёрной и серой – гривна, а пёстрой – пятак меди»[428]. И.А. Бунин в зачине повести «Деревня» (1910) рисовал типичную для XIX века картину:
«Тянутся, бывало, в телеге с рундуком посерёдке и заунывно орут:
– Ба-абы, това-ару! Ба-абы, това-ару!
Товар – зеркальца, мыльца, перстни, нитки, платки, иголки, крендели – в рундуке. А в телеге всё, что добыто в обмен на товар: дохлые кошки, яйца, холсты, тряпки…»[429] Здесь у Бунина не специализированное занятие по добыче шкурок – это у него старьёвщики, которые берут почти всё, любой хлам. В. Г. Короленко в очерке «Божий городок» (1894), при описании предместья города Арзамаса в хорошо ему знакомой Нижегородской губернии, упоминал среди тамошних типов двух рабочих, которые были «исконные арзамасцы, скорняки-кошатники». Иначе они названы работающими «по кошачьей части». Правда, по какой-то причине «дело их идёт плохо, хоть брось…»[430].
Из кошачьей кожи изготавливали, например, поясные кошели для денег, их так и называли – «кошки»[431]. И конкретно: в Пермской губернии во второй половине XIX века слово «кошка» означало: «вывернутая кошачья шкура, которую крестьяне употребляют вместо мешка для хранения денег»[432].
В 1790 году арестовали крестьянина Игнатия Хворова, жившего в Сарапульской округе (уезде) Вятского наместничества (губернии): его заподозрили в связях с разбойниками, потому что после нападения шайки на дом священника Василия Молчанова Хворов заявил «в похмельных словах, что, де, разбойники были, но еще и будут». При обыске у него нашли вещи, вроде бы взятые разбойниками в доме священника. Выходило, что он – один из укрывателей, а это тогда каралось самым жестоким образом[433]. Хворов оправдывался, утверждая, что вещи его собственные. В запротоколированной речи сарапульского мужика как нечто общепонятное мелькнуло слово «кошка» в том давнем, забытом ныне значении, а именно: «три кошки, кошелями сшитые, и собачья кожа, кошелем же сшитая». Он твердил, что эти вещи куплены им у незнаемых людей, найденные же в кошелях медные монеты принадлежат ему самому, а не каким-то разбойникам
