Веточка из каменного сада - [33]

Пришлось подключиться к стараниям матери, но и вдвоем мы не могли насытить неутолимый голод его ума…

Осень была долгая, бесснежная. Шагая по аллее, ведущей к корпусу, я видел резные кленовые листья, примерзшие к стылой земле, словно приметанные белыми стежками инея — и по краю, и по всем прожилкам. А сбоку от крыльца мой взгляд встретился с поздним цветком ноготков, надломленным, застекленевшим от мороза, но ярким, оранжевым, как морковные стружки…

Потом погода переменилась. Ветер взвизгивал, расталкивая ветви, врывался в сад, мчался вдоль корпуса, хлопая форточками. Нагнал туч и ударил по их скучившемуся стаду ледяным дуновеньем. Полетели крупные хлопья.

— Как будто белые петухи подрались, — сказала медсестра Гошева. И посмотрела на меня — исподлобья, с задумчивой печалью: — Доктор, Ильин не хочет выполнять назначений. Поговорите с ним…

Да, он сорвался в тот вечер, самый терпеливый из моих больных, и маленьких, и взрослых. Отвернуться к стене ему не давали гипсовые шины, но он спрятал в подушку лицо и на просьбу «послушаться и принять укол» ответил глухо: «Зачем? Что, он вернет мне ноги?» Я коснулся его темных, как у матери, волос, шепнул: «Мужайся, брат…» Он повернул ко мне лицо, сморщенное болью, яростью, отчаяньем, крикнул: «Я мужался! Мужался! Больше не могу!»

Я сидел у его кровати: не было слов. Мне казалось, что я тоже не могу — ничего не могу, и не лучше ли быть честным, бросить к черту этот самообман, вместе с бременем бесполезных знаний? Но я вспомнил глаза его матери — когда она подходит к окну в неприемный день и стучит в стекло, и улыбается, показывая стопку книг, перетянутых узким ремешком… Я вспомнил эту улыбку.

— Погоди-ка! — сказал я Мальчику. — Дай, помогу тебе сесть!

Садиться ему было рано, но сейчас это было необходимо. И я рискнул, как можно бережней, усадить его, приняв на свое плечо тяжесть худенького загипсованного тела, — так, чтобы ему было видно окно.

За окном совершалось тихое чудо снега.

Было уже совсем темно, и снежинки виделись только в лучах фонарей: словно возникали из света. Они долго кружили и реяли, и все-таки падали, сливаясь с вечной белизной, застелившей землю.

— Знаете, что мне пела мама, когда я был маленький? — тихо спросил Мальчик и пропел своим хрипловатым подростковым альтом: «В те неведомые страны прилетают пеликаны…» И сказал твердо и резко. — Я мечтал быть путешественником. Знаете, дорога, пронзающая горизонт и летящая между звезд…

Я не нашел слов, которые надо было сказать ему, и только старался бережнее удерживать его бессильное тело. А он вдруг засмеялся:

— Знаете, почему я не говорил, что случилось тогда? Самому не верится, что был такой… Я не оступился. И голова у меня не закружилась. Я взбежал на вершину холма, а внизу, за грядой скал, гремело море. Облака тумана подымались из ущелья, такие густые, плотные. И я подумал: если быстро-быстро перебирать ногами — я смогу бежать по облакам! Шагнул…

Он опять засмеялся, хрипло, и, о господи, какой болью отозвалась в моей душе тревожная, темная и слепая, бедная его боль!

…Туман рассеялся. И его нашли.

У него был необратимо поврежден позвоночник.

Мы сделали все, что могли, и Мальчик уехал — ему был предписан санаторный режим. Через два года он вернулся — повторить курс лечения: так и было предписано.

…Меня поразило, как изменилась мать — яркая чернота ее волос была словно пригашена сединой: они были как серебро в сумерках. Она сказала, что Мальчику лучше, он даже может передвигаться на костылях, но быстро устает; может быть, после повторного курса…

Мальчик тоже изменился: вырос, и ноги его уже не казались непомерно длинными. Он по-прежнему много читал, занимался рукоделием плетеньем из толстых шнурков, которое, по его словам, «снова вошло в моду и расходится, как горячие пирожки». У него были длинные ловкие пальцы.

Мы снова подружились, и однажды он сказал мне, со своей тихой, чуть проступающей на лице улыбкой:

— Знаете, доктор? Я ведь теперь бываю везде, где хочу. Иногда мне удаются полеты… Особенно, когда гроза…

Я согласно кивнул, не поняв, куда он клонит, и тут его словно прорвало, он стал рассказывать:

— Когда летишь выше облаков, внизу — как будто снежное поле: на нем синеватые проталины, и кудрявятся белые кусты… А когда — низом, по-над лугом, едва не касаясь травы, — вспугиваешь бабочек, и они взлетают разноцветными дымками… Города, ночью, — это ж такие россыпи огней! Все поблескивают остренько, иголочками, переливаются… Как радужная пыль — от разбитых елочных игрушек. А еще интересней — лететь над горами. Рассвет зажигает вершины, а в ущелья до краев налита тьма. Встает солнце, теплом своим смывает с валунов выступивший ночью иней…

Я слушал, не прерывая, и радовался, что фантазия заменила ему дорогу, уходящую за горизонт; поражался силе его воображения: кажется, рассказывать так можно, только увидев, ощутив, осязая, когда все пять чувств твоих настороже… И рассказы его не иссякали: он замкнул в себе целый мир, этот подросток, обреченный на вечную неподвижность…

Да, но постель его была пуста — в ту грозовую ночь. И он рассказал мне такое, чего не мог ни прочесть в книгах, ни увидеть на экране или на фото…