Ветер в оранжерее - [8]

— Вот Ширяев —

Всё швыряет!

И захихикал, прикрывая рукой свой рот, обросший мягкими светлыми усами и декадентской бородкой.

Ваня был родом из Архангельска и был известен несколькими прекрасными стихотворениями о северной природе (одно из которых, о снегирях, горячо капающих на — каким-то последним звоном звенящие — мёрзлые ветки деревьев, было и, возможно, так и осталось, его наивысшим достижением в поэзии), своим, оставшимся в прошлом, романом с одной популярной эстрадной певицей и тем, что однажды, будучи очень пьяным и уписавшись в постели какой-то молодой писательницы, не растерялся, а произнёс, пожав плечами, слова, ставшие впоследствии крылатыми. “Так бывает”, — сказал Ваня…

Хрупкий и лёгкий, как птичка, Ваня время от времени подымал из-за женских спин свою голову, чтобы выпить или просто оглядеть всех, улыбаясь при этом широко и не совсем бессмысленно. Он был умён, мягок и, как бы это ни казалось странным, интеллигентен. Пил он много, годами, не делая почти никогда даже самых небольших перерывов, но как бы заранее зная свою горькую судьбу и своё предназначение и спокойно соглашаясь с ними, из-за чего казался всегда островком доброты и уравновешенности в том взвинченном и ненормальном мире, в котором мы все тогда жили.

— Беленький, пей! Пей, сукин сын! — хохотала Катя и целовала его в лоб.

Она тоже, видно, была пьяна и находилась в редком для неё состоянии оживлённой весёлости.

Обыкновенно Катя проводила время в кровати, полулёжа, с мрачным видом что-то читая или записывая, или смотря прямо перед собой на простенок у окна, где висела странная картинка, нарисованная пастельными мелками, подаренная Кате одним из её поклонников. Под картинкой, прямо на обоях, жирным синим фломастером было крупно написано: “Пошёл вон!”.

Я не помню, зачем я тогда зашёл к Гамлету. Может быть, я искал Елену, может быть, надеялся выпить ещё, а может быть, мне просто некуда было пойти. У Гамлета было так удобно находиться, можно было совсем ни о чём не думать и можно было поесть, и этот бесёнок-подстрекатель так искренне любил меня со всеми моими ненормальными фантазиями, нужно было только не обижать его, не напоминать ему, что он маленький и как бы не совсем настоящий.

— Садись, дорогой! — сказал Гамлет, за толстыми стёклами очков поднимая кверху, к моему лицу, глаза, отчего у него становился вопросительный и какой-то даже строгий вид. — Почему не заходишь?

— А я разве здесь вчера не был? — спросил я.

Катя захохотала.

— Дайте водки! — сказал я, едва удерживая и как бы заталкивая назад поднимающийся из глубины внутренний звон.

— Водки нет, дорогой, но есть один очень хороший вещь! — Гамлет с довольным видом разыгрывающего оглянулся на женщин и Ваню.

Через минуту этот хороший вещь, от которого теоретически могло вырвать даже и меня, стоял на столе. Этот хороший вещь был несчастьем последних нескольких дней. Обычная водка вдруг отовсюду исчезла, и все торговцы спиртным предлагали “хороший вещь” — неправдоподобно вонючую азербайджанскую настойку тархуна.

К этому времени сухой закон продержался в стране уже несколько лет. От возраста он взматерел и оброс болячками.

Люди научились пить и при сухом законе, приобретя навыки, необходимые для того, чтобы доставать водку и суррогаты, и для того, чтобы изготавливать водку и суррогаты. Приобрела необходимые навыки также и всякая человеческая мразь, умеющая оседлать грязную спину любого постановления свыше — торговцы, милиционеры, организаторы безалкогольных свадеб, комсомольцы и другие активисты. В ответ на это пьющие приобрели навыки, необходимые для борьбы или сосуществования с этой человеческой мразью. И так далее.

В результате добыча спиртного и поиск места, где можно выпить, превратились в увлекательнейший вид спорта, который поглощал у профессиональных пьяниц всё время, все мысли и все подсознательные стремления к игре, риску и опасности.

Литинститутские (а это, подчёркиваю, не только студенты литинститута) доставали водку в любое время суток в таксопарках, расположенных неподалёку, в общежитиях, набитых странным народом — вьетнамцами, или в рабочем общежитии (расположенным ближе всего, через дорогу), с которым существовала самая тесная и запутанная связь и которое своими внутренностями напоминало скорее разрытую братскую могилу, нежели человеческое жильё.

Не хотелось бы об этом упоминать, но водку можно было купить и не выходя из общежития, у своих же.

Короче, так называемых точек было много.

И вдруг — везде, во всех точках, — вонючий тархун.

Поистине, алкоголизм — это школа мужества…

Стараясь не смотреть на Лизу, я опустился на кровать рядом с Еленой, ощутив прикосновение её родственного, знакомого и понятного тела, и стал откупоривать тархун.

Елена, театрально ухмыляясь, но, как мне показалось, с затаённой болью, отстранившись, поглядела на меня.

— Так вот вы какой, молодой человек! — сказала она.

Я молча посмотрел ей в лицо. Странные и красивые у неё были губы — полные, как бы обиженно выпяченные, но не расквашенные, как это часто бывает, а обведённые вокруг чёткой границей жёсткого канта. Затем я понюхал горлышко открытой бутылки.