Ветер в оранжерее - [58]

Немного позже Азамат, очень любивший Достоевского и всякую чертовщину, шёпотом сообщил мне, что у Минкина за спиной был тогда раскрытый перочинный ножик, и он уже давно всем сказал, что зарежет меня, и “удивительно, что ты, Андрюха, до сих пор об этом ничего не знаешь”…

С этими собутыльниками пили мы чаще всего не абы как, а по-чёрному, и, несколько приходя в себя наутро (в том случае, если я добирался до комнаты Кати), я раз от разу всё мучительнее думал, как может Елена, чудная, аккуратная, бирюзовоглазая Елена с чистыми светлыми локонами и наманикюренными пальчиками, пускать меня в свою постель — пьяного, почти ничего не соображающего, иногда очень грязного, издающего омерзительный запах гнили и перегара.

15

Во-вторых, Елена, будучи наделённой почти совершенной физической чувственностью, была при этом лишена чувствительности к очень многим, внешне, казалось бы, незначительным, но очень важным для меня вещам.

Я уже упоминал о том, что она напрочь лишена была чувства юмора, но вместе с тем очень любила шутку, смех, весёлые остроумные компании и с большим увлечением пересказывала смешные, по её мнению, истории из её собственной жизни, относясь к той категории полуинтеллигентных людей, настольной книгой которых является Ильф и Петров. У неё была замечательная память, она на лету схватывала все чужие остроты и затем вставляла их в свою речь, дополнительно приукрашая их (как она думала) актёрской игрой, приёмы которой она также перенимала очень быстро и усваивала накрепко.

Елена не шутила, она — подавала реплики.

Оказалось, между прочим, что она поступила всё-таки не в цирковое училище, а в какую-то полуофициальную театральную школу-студию, которую посещала два-три раза в неделю…

Особенно неприятным было пристрастие Елены к шуткам из кинофильмов, к тем бесконечно словно самотиражирующимся шуткам, которые удовлетворяют бессознательную тягу к живому слову огромного большинства нашего населения. Эти общепринятые (что немаловажно для потребителя) формулы смеха всегда напоминали мне как бы таблетки, которые, как когда-то говорили, заменяют космонавтам антрекоты и жареную осетрину, и бывали минуты, когда смеющихся подобным шуткам людей я жалел больше, чем плачущих.

Елена, услышав, например, что кого-либо зовут Васей, реагировала мгновенно. “Как верблюда”, — говорила она. В институте училось множество людей из северных городов — Норильска, Сыктывкара, Якутска. Выпив и разомлев, мужчины часто начинали зазывать к себе в гости. “Нет, уж лучше вы к нам!” — неизменно отвечала Елена, выпрямляя спинку, немного выпячивая и без того довольно пухлые губки и делая надменные глаза. Эта надменность её туманных глаз, гордо выпрямленная спинка и подчёркнуто грудной голос, которым она произносила чёрт знает какой давности шуточки, буквально сводили с ума зачастую очень неглупых мужчин. Они смеялись до колик.

Учился с нами Лев Борисович Рубинштейн, человек лет пятидесяти пяти, из Минска, какой-то главный эксперт по белорусским культурным ценностям. У него была густая чёрно-седая борода и крутая лысина, сильно увеличивающая выпуклый, но невысокий лоб. Шуточками типа “Какая гадость ваша заливная рыба!” и манерно-плавными движениями своих точёных ручек Елена как-то раз довела его до такого состояния, что в присутствии довольно большого скопления народу он не только позволял ей поминутно щёлкать себя по лысине сложенной газеткой, приговаривая “Пупсик Борисович! Умора!”, но и помирился со мной, а мы не разговаривали и не здоровались с ним года три, не меньше. Ссора вышла ещё на первом курсе, когда все читали “Доктора Живаго” и восхищались “Ах, “Доктор Живаго!”". Я тогда зачем-то заехал в общежитие, чуть ли не полкурса набилось в одну из комнат и с воодушевлением первокурсников вело литературные споры. Мне, помнится, очень быстро стало скучно. “Послушайте, но ведь “Доктор Живаго” это, может быть, самое неудачное из написанного Пастернаком”, — сказал я. Поднялся шум, а Лев Борисович Рубинштейн так и взвился. “Докажите!” — сказал он таким голосом, как будто тут же собирался со мной стреляться. “Ничего я не буду доказывать”, — сказал я. “Нет, вы оскорбили память великого человека!..” — кричал Лев Борисович с характерными для него как бы заученными наизусть интеллигентскими интонациями. Все остальные явно его поддерживали. “Да почему же? Я люблю его стихи. А роман плохой, неудачный”. — “Чем, чем он так плох? — требовал Рубинштейн. — Не хотите объяснять — скажите одним словом!” — “Да нельзя здесь одним словом”, — ответил я. “А нельзя — потому что сказали вы не подумав. Всё обдуманное можно выразить одним словом. Я жду. Одно слово!” — оглянулся он на окружающих, разгораясь всё больше. В тот вечер, кстати, я был трезв, дома болела Соня, а компания, напротив, уже была хорошо разогрета. “Одно слово?” — переспросил я. “Да! Одно!” — наскакивал Рубинштейн. “Ханжа”, — сказал я. Лев Борисович задохнулся, плюнул на пол и демонстративно покинул помещение, осквернённое таким ужасным мракобесом. После этого он не говорил со мной несколько лет — до тех пор, пока Елена сложенной газеткой, крепко сжатой в её аккуратной ручке, не выбила эту обиду из его лысеющей головы…