Ветер утра - [3]
Шрифт
Интервал
Коль для тебя я хлеба не достала.
Но совесть видит: нет подвала, где б
Я не искала хлеба, сын мой милый!..
И я клялась — хоть на бугор могилы,
Но я снесу тебе свой первый хлеб.
Спи, сын мой! Нам в борьбе успех достался.
Вот хлеб тебе, и радостная весть,
И моего благословенья честь —
За то, что жизнь ты отдал, но не сдался».
Тегеран, 1909
Иран мой разорен, — когда он расцветет, как сад,
не знаю.
Муслим[2] или гяур в беде народа виноват, не знаю.
Твердят на разные лады все о любви своей к отчизне,
Но любят или о любви лишь на весь мир кричат, не знаю.
Кто родину мою спасет — вельмож почтенное собранье
Или безжалостный к врагу отточенный булат? —
Не знаю.
На шее бедняка — петля дурманящего душу рабства,
Но крест ли на петле, иль там нанизан четок ряд,
не знаю.
Крестьянин в нищете живет, а кто к страдальцу
равнодушней —
Мечети ль ревностный слуга, владелец ли палат, не знаю.
Несчастная страна! Забыл визирь твой о служенье
верном
Иль подло предает тебя бесчестный депутат, не знаю.
Слыхал не раз я, что меджлис бесстыдно родиной
торгует, —
Но правду или ложь уста людские говорят, не знаю.
Визирь и богатей-векиль — изменники, скажу открыто!
Воздаст петлею иль мечом за это мне джаллад[3] не знаю.
О Лахути! Идешь на смерть, но что скорей тебя погубит —
Дар вдохновенья или твой правдолюбивый склад, не
знаю.
Тегеран, 1909
О, свет и ясность летних дней Востока,
Очарованье гор, полей Востока!
Едва глаза сомкну, душа моя
Стремится птицей вдоль путей Востока.
Где краше сад цветет, где соловьи
Нежней поют, чем соловей Востока?
Востока солнце — ласковая мать,
Но черен путь иных детей Востока!
Торгаш, продавший родину врагу,
Что купишь ты, скажи, ценней Востока?
Сплотись, родной народ, и поднимись
На чузежемных палачей Востока!
Увижу ли прекрасный тот рассвет,
Когда взовьется стяг, алей Востока?
Восток — в беде! Отдай, о Лахути,
Всю жизнь во имя светлых дней Востока!
Багдад, 1914
Один богам Эллады, Рима служит,
Другой святым Ерусалима служит,
Кто Мекку чтит, кто ни во что не верит
Иль божеству любому мнимо служит.
Кто целится, коварный, в грудь Востока,
Всю жизнь охоте той извечной служит,
Купцам заморским продает отчизну
И воле их бесчеловечной служит.
Для притесненья трудового люда
Кто лжезаконам, кто Корану служит,
Кто, ни о чем другом не помня в мире,
Блестящей лире и туману[4] служит.
Иной, любя Иран слепой любовью,
Покорно шаху, шейхам[5], ханам служит…
А Лахути спроси — он беззаветно
Всю жизнь рабочим и дехканам служит.
Керманшах, 1916
Верно милой, не лукаво сердце.
Честь, хвала тебе и слава, сердце!
Ни на миг покоя не даешь,
Сладу нет с тобою — право, сердце!
В бездну черных глаз влечешь меня,
Враг мой — сердце, злого нрава сердце!
Сотни раз просил: любовь забудь!
Разве станет мыслить здраво сердце?
Другу свой последний вздох отдаст —
Твердо сердце, величаво сердце!
Еле бьется, бедное, в груди…
Говорил я, страсть — отрава, сердце!
Говорил, от локонов беги!
Каково в сетях кудрявой, сердце?
Поздно звать рассудок. Где любовь —
Для рассудка там застава, сердце!
Вечно не в ладу вы. Кто же прав:
Ты ли, Лахути?.. Иль право сердце?
Стамбул, 1918
Лишь мотылек, свечой палимый,
всю боль души моей изведал,
Мою тоску — гнезда лишенный,
плененный соловей изведал.
Могу ль не плакать от обиды:
меня жалеют и чужие;
Родная гонит, как чужого.
О, сколько мук я с ней изведал!
Хотел излить печали сердцу —
оно смеется надо мною:
«И ты, безумец, неизбежность
невидимых цепей изведал!»
Я умираю от сомненья:
ты видишь, как тебя люблю я?
Благословляю даже муку,
что по вине твоей изведал.
Кудрями черными, как мускус,
сердца влюбленные ты губишь,
Их счел по волоску твой гребень,
всю бездну их страстей изведал.
Советчик, не толкуй о средствах
для исцеленья от недуга,
В одной любви я все лекарства
от всех моих скорбей изведал.
Стамбул, 1918
«Слабым я щит, — говоришь ты, — и враг угнетенья».
Слаб я, зачем же мои умножаешь мученья?
Кажутся сном мимолетным цветник мне и роза,
Стерли их в памяти долгие дни заточенья.
Я гиацинта забыл разметенные кудри,
Помню я только царившее в сердце смятенье.
Знай, на базар не отнес меня ловкий охотник
Лишь потому, что я слаб, — он не знал сожаленья.
К самым устам подступила душа: недостойный
Дар преподнес бы я другу, но полон смущенья.
Люди не спят до утра — так я громко стенаю!
Как же любимой мое неизвестно томленье?
О Лахути, пусть хоть тысячу казней ты примешь,
Твердыми вечно пребудут твои убежденья.
Стамбул, 1918
Мой грех — любовь. Людской закон таков.
Недуг, которым я сражен, — таков.
Вокруг меня построились печали,
Я — царь печалей; знай, мой трон таков.