Ветер рвет паутину. Повесть - [37]
Вчера на суде выступал профессор Сокольский. Федор Савельевич оказался в Качай-Болоте совершенно случайно. Вскоре после того, как мама и Сачок увезли меня на хутор, он уехал в Москву, в институт по изучению полиомиелита, где начали испытывать его новое лекарство. Испытания прошли успешно, но они задержали профессора почти на два месяца. А когда Сокольский вернулся в Минск, он поинтересовался, как идут дела у меня. Врачи рассказали ему, что я перестал лечиться и куда-то уехал вместе с матерью.
Куда - этого никто не знал.
Сокольский в тот же день заехал к нам домой. Дядя Егор рассказал, как удивились они с женой, когда, вернувшись с собрания, застали нашу комнату пустой. Мама ведь никому не сказала, что собирается куда-то из Минска. А тут пришли Венька с Алешкой.
От них дядя Егор и тетя Таня узнали, как мама несла меня в машину и как я кричал, что не хочу уезжать.
В тот вечер дядя Егор и тетя Таня крепко поспорили. Тетя Таня сказала, что нужно тут же обо всем заявить в милицию, потребовать, чтоб меня нашли. Дядя Егор был против.
- Боится Анюта Сачка, не видишь, что ли? Совсем он ее запугал. Так просто ее от него не оторвешь. Обождем от Сашки весточки. Не может быть, чтоб не написал.
Дядя Егор рассказывал Федору Савельевичу, как он искал нас, но мы словно в воду канули.
Их разговор прервал рассыльный, принесший мою телеграмму, которую послал Митя Анисов. Дядя Егор прочел телеграмму, подал ее Сокольскому и тут же начал собираться. Профессор повертел телеграмму в руках и сказал:
- Послушайте, Егор Сергеевич, это же Качай-Болото. Пинщина, понимаете? Я ведь партизанил в тех местах. Давайте-ка поедем вместе. У меня несколько свободных дней выдалось. Отдохну, а заодно и с юностью своей повстречаюсь. Кстати, на моей машине и доберемся быстрее. Идет?
- Идет, - с радостью согласился дядя Егор.
Через несколько часов они выехали в Качай-Болото. Нашли Артема Павловича. А о том, что произошло дальше, вы уже знаете.
Так вот, вчера выступал профессор Сокольский. Он вцепился в края трибуны так, что у него побелели пальцы, а Сачок смотрел на эти пальцы из-под прикрытых век и не мог оторвать от них взгляда. И люди замерли, прислушиваясь к глухому, неторопливому голосу Федора Савельевича, который рассказывал, как он встретился с Сачком и Фокиным - «братом» Гавриилом.
- Я тогда был студентом третьего курса мединститута, - рассказывал Федор Савельевич. - Летом приехал в Слободскую больницу на практику. Когда началась война, ушел в партизанский отряд. Там я и услышал впервые о Казимире Яковицком и Александре Малявко.
Казимир Яковицкий - так до войны звали Сачка - жил в деревне Слобода, в Западной Белоруссии. В 1939 году, по приходу Красной Армии, отец и сын подались в леса, стали бандитами. Скрывались они долго, больше года. Из-за угла нападали на тех, кто начинал строить на бывших «восточных кресах» новую жизнь, поджигали клубы, грабили сельмаги. А больше отлеживались, окруженные непроходимыми болотами, которые не замерзали даже зимой.
Но крестьяне провели чекистов через болота. Бандиты отстреливались до последнего патрона, только двоих из девяти удалось взять живыми - Казимира и Малявко, который после войны стал Фокиным. Их судили. А в июле 1941 года фашисты выпустили обоих из тюрьмы. Малявко стал старостой Слободы, Казимир - полицаем.
Рассказал мне все это наш комиссар, бывший школьный учитель, у которого Яковицкий и Малявко расстреляли мать, жену и двоих детей. И позже не раз приходилось нам слышать, как выдавали они карателям партизанские семьи, как убивали невинных людей, жгли их дома. Вольготно чувствовали себя предатели под охраной фашистского гарнизона, который стоял в Слободе.
А потом вдруг исчез из тех мест Яковицкий. Гестаповцы снабдили его партийным билетом советского лейтенанта Кольцова, которого замучили в Ветковском концлагере, и дали задание проникнуть в партизанский отряд, который действовал в Нарочанских лесах.
Предателю удалось пробраться к партизанам. Была весна 1942 года, тысячи и тысячи людей брались тогда за оружие и уходили в леса. Как ни проверяли их партизаны, вместе с честными людьми иногда проникали изменники.
Случилось так, что в Нарочанские леса наше командование направило и меня. Надо было помочь организовать там госпиталь, не хватало врачей. Там я и встретился с Яковицким-Кольцовым. Партизаны верили ему. Да и как было не верить, если пришел парень в отряд раненым, сумел даже в концлагере сохранить партийный билет, а о побеге его немцы напечатали в газете, посулили большую награду тому, кто поможет им поймать лейтенанта Кольцова…
Сокольский отхлебнул из стакана, который кто-то предупредительно поставил на трибуну, и все видели, как дрожала его рука, рука, не дрожавшая даже при самых сложных операциях. Шрам над правой бровью у него побелел, на высоком лбу выступили крошечные капельки пота. Но он не замечал этого, он рассказывал о том, как Яковицкий предал партизанский отряд, о том, сколько хороших друзей потерял Федор Савельевич, когда они с боями прорывались сквозь вражеское кольцо.
- А Казимиру удалось уйти, - немного помолчав, продолжал профессор. - Фашисты назначили его начальником полиции, они высоко оценили заслуги предателя. И после этого он еще не раз уходил от партизанской пули, а вот мне - Федор Савельевич потрогал шрам, - свою метку оставил. Поздней осенью, когда партизаны разгромили несколько крупных фашистских гарнизонов, а сами ушли в леса, Сачок приказал согнать в деревню Низки заложников. Полицаи арестовали более ста женщин, стариков, детей - тех, кто не успел или не смог уйти с бригадой, - и заперли их в школе. А по всем деревням начальник полиции разослал приказ: не сложат партизаны оружия, не сдадутся - все заложники будут сожжены. И срок указал - трое суток, семьдесят два часа.
