Ветер рвет паутину - [7]

Однажды, когда я еще не учился в школе, помню, целый день шел дождь. К вечеру прояснилось, по нашей улице бежали веселые ручьи. Дядя Егор сделал нам водяную мельницу. Мы перегородили ручей плотиной и установили мельницу. Вода ударила в лопасти колеса, оно начало крутиться, и мы, промокшие, перемазанные, хлопали от радости в ладоши, как будто сидели в цирке.

Дядя Егор и тетя Таня часто заходили к нам, особенно после того, как мама подружилась с теткой Серафимой. Они приглашали маму в кино, в театр, подолгу разговаривали с ней. А незадолго до моего возвращения домой дядя Егор получил новую трехкомнатную квартиру. И он предложил маме перебраться к ним и занять самую большую, самую светлую комнату.

— Зачем нам такие хоромы на троих? Вместе веселее будет.

Мама сначала упиралась, не хотела переезжать, но наша старая квартира была совсем плохой, сырой и темной, а все врачи в один голос говорили, что мне нужно много солнца и света. И мама согласилась. Я приехал уже прямо сюда.

Кроме мамы да моей бывшей учительницы, дядя Егор был единственным человеком, которого я вспоминал в санатории. Я сразу узнал его. Увидел, как, он покусывает свои усы, и узнал. И вспомнил все — цветы, игрушки, водяную мельницу. И обрадовался, что теперь мы будем жить вместе с ним.

Дядя Егор называет себя «потомственным пролетарием». Он работает слесарем-инструментальщиком на мотовелозаводе. И отец его там когда-то работал. Правда, тогда еще завода не было, а были маленькие ремонтные мастерские. И сын дяди Егора Ленька тоже там работает, и тетя Таня. Обо всем этом «усатый» рассказал мне в первый же вечер, когда я приехал домой. Он сидел на краешке моей кровати, а говорил так громко, будто был за полкилометра. Иногда в комнату заглядывала тетя Таня и грозно тянула: «Его-о-р!» Тогда он весело улыбался и шепотом объяснял:

— Привычка, брат. В цеху шумно, вот и гремлю я, как иерихонская труба. А Татьяна Семеновна, — он смешливо косился на дверь, — она этого не любит.

Но шептать дяде Егору моментально надоедало, и он снова начинал грохотать. Мне это нравилось: раньше дядя Егор никогда не говорил мне о своей работе, и вообще вокруг меня почему-то больше говорили тихонько. А что такое «иерихонская труба», я не знал, но решил, что это какая-то особенно зычная труба.

Рассказывал дядя Егор о заводе, о разных марках мотоциклов и велосипедов, которые там делают, а потом — о войне, о партизанском отряде, в котором сражался, о танковой бригаде, с которой после соединения с частями Советской Армии освобождал Прагу. Я очень устал с дороги, но все-таки слушать его было так интересно, что совсем не хотелось спать. Назавтра он притащил мне целый ящик всяких инструментов: пилочки, лобзик, отвертки, стамески, угольники и несколько кусков фанеры.

— Вот, занимайся, — сказал он, покусывая усы. — Времени у тебя много, а книгами мать тебя, вижу, не очень балует. Да и вредно весь день читать-то. Надо, брат, чтобы у человека не только голова, — он покрутил своей головой, — но и руки работали. Во, смотри! — И он протянул мне большие тяжелые руки с въевшейся в них металлической пылью. Обе мои руки свободно поместились в одной ладони. Она была твердой и бугристой, а длинные цепкие пальцы все были иссечены морщинками. И мне почему-то стало стыдно, что мои руки мягкие и пухлые, как у девчонки. Я торопливо отдернул их. К счастью, дядя Егор этого не заметил.

— Я этими руками что хочешь сделаю, — улыбаясь в усы, весело говорил он. — Не веришь? Честное слово. Любой инструмент сделать? Сделаю. Опять же по плотницкому делу или столярному? Тоже могу. Машину отремонтировать или, скажем, часы? И это делали. Вот только электричества боюсь, — рассмеялся он. — Я еще мальцом был, пальцы в патрон сунул. Ну, меня как тряхануло, с тех пор и боюсь его, электричества. Пробка перегорит — и то жду, пока Ленька поставит. Вот так-то, брат. Руки у человека, скажу я тебе, это штука важная. После головы первое место занимают.

В это время из кухни опять доносится грозный бас тети Тани:

— Мели, Емеля, твоя неделя! Оставил бы ребенка в покое. Совсем задуришь ему голову своими рассказами.

Дядя Егор замолкает и делает страшные глаза. Потом вдруг озорно подмигивает мне и мы оба беззвучно хохочем.

— Ты не бойся, Сашка, — шепчет он мне таким страшным шепотом, что слышно, наверно, во всем нашем четырехэтажном доме. — Тетя Таня, она, брат, не злая. Она больше так ворчит, для порядка. Генерал. Любит, чтобы во всем полная дисциплина была.

Дверь распахивается, и в комнату входит тетя Таня. В руках у нее целая тарелка румяных пирожков. Она свирепо смотрит на хохочущего дядю Егора, а потом и сама улыбается. И от этой улыбки в нашей комнате становится еще светлее и радостнее.

— Вот я тебе сейчас задам — «генерал», — передразнивает она дядю Егора и протягивает мне тарелку. — На, ешь, Сашок, свеженькие.

Голос у нее густой, гулкий, действительно генеральский. Интересно, как бы она разговаривала, если бы поработала в цеху дяди Егора? И каково ей разговаривать у себя в конструкторском бюро, где всегда, наверно, стоит такая тишина!

Я уже и сам знаю, что, несмотря на свой грозный вид, тетя Таня очень добрая и ласковая. Когда мама, дядя Егор и Ленька уходят на работу, она еще остается дома и до десяти возится на кухне с обедом, или стирает, или бегает по магазинам. Ко мне заходит по нескольку раз за утро: разогреет завтрак, поправит подушку или просто так станет, облокотившись на спинку кровати, и смотрит на меня. Глаза у нее большие и как будто выгоревшие — никак не пойму, какого они цвета. Иногда она просит меня поиграть, и сама достает из футляра гармошку и обтирает ее передником. И я тихонько играю, а она этим же передником вытирает глаза.