Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим Яром...
...Бледность вдруг залила лицо сидевшей напротив меня кордебалетной девочки. Судорожным глотком задавила крик костюмерша. С круглого лица Вадика вмиг исчезла улыбка. Они смотрели на что-то за моей спиной. Не спеша испугаться, я медленно обернулся.
В проеме открытой двери, как в раме, стоял человек. Наверное, это был кто-то из тех, что остались коротать ночь в студии - кому же еще быть - но узнать его было невозможно. Не хотелось его узнавать, невозможно было вглядываться в его лицо. Он воспринимался весь сразу, как некий знак, как страшный, знакомый символ.
Узкие высокие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Зловещая черная форма с хищным, распластанным на груди орлом. Витой серебряный погон. Руны в петлицах. Неживые, восковые пальцы лежат на расстегнутой кобуре. Другая рука сжимает стек. И на заносчиво вздернутой тулье фуражки - наглая адамова голова.
И... нет лица за этой формой. Нет лица. Только - жест: неторопливо пальцы оторвались от кобуры, поймали шнурок, вставили монокль... Словно холодный глаз циклопа глянул в душу.
Он обвел всех взглядом упыря. Уронил несколько резких, лающих слов. Сделал пару шагов вперед. Уверенных, хозяйских. Еще помнит Киев эти шаги...
- Ну, ты даешь, старик, - хрипло выдавил кто-то.
За столом опомнились, шумно, неловко завозились, старательно отводя взоры от этого мрачного персонажа нашего маленького карнавала.
- А за такие штуки морду бьют,- безадресно сказал Саша.
- С-с-скотина. Пойдем, хлопцы, отсюда.
Все поднялись, высыпали на площадку, разобрали сигареты, устраивались кто где, даже у ледяного, дрожащего под порывами ветра окна, лишь бы подальше, инстинктивно подальше, от двери в студию, где оставался он... Один.
Почти не разговаривали, прислушивались, невольно прислушивались к каждому звуку, но ни шороха, ни шага, ни скрипа... А потом, когда сигареты дотлели, двинулись - все вместе, все, кто был этой вьюжной ночью в пустом и гулком здании нового телецентра.
...Он лежал на полу, весь - и надраенные сапоги, и черный мундир, и перчатки, и монокль, и стек - плоский и темный, как кусок грязи. Фуражка откатилась далеко в сторону. На груди, на черном мундире белел листок бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. На нем печатными расплывающимися буквами написано: "Предатель".
...А ветер, предрассветный неистовый, стонал над городом, проваливался в теснины оврагов, ломал ветви, швырял пригоршнями снег, нес хлопья света и тьмы туда, где громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим Яром исполинская свеча телевышки...
